Страх против ужаса

Государственный террор для России – понятие, увы, актуальное. Кругом антигосударственные заговоры, «пятые колонны», доблестные чекисты… Так что 100-летний юбилей совнаркомовского постановления «О красном терроре» подоспел вовремя. Есть над чем подумать и что спрогнозировать на будущее.

Постановление о красном терроре поражает заунывной канцелярщиной

Открытое объявление террористической войны было анонсировано тремя днями раньше. 2 сентября 1918 года выступил Яков Свердлов. Председатель Всероссийского ЦИК – то есть формальный глава государства. Верховный делопроизводитель правящей РКП(б). На тот момент второе-третье лицо Советской России – после Владимира Ленина, наряду с Львом Троцким. В общем, человек серьёзный. По характеру, кстати, молчаливый. Если уж что-то говорил, то очень весомо.

Высказался Свердлов по обыкновению кратко и ёмко. 30 августа эсеровские террористы убили председателя Петроградской ЧК Моисея Урицкого и ранили самого Ленина. 20 июня застрелили редактора петроградской «Красной газеты» Владимира Володарского. (Последний случай – дело тёмное: скорей всего, большевистского агитпроповца и организатора фальсификаций на выборах в Петросовет просто спутали с кем-то из крупных чекистов.) Терпеть такого беспредела большевики не желают. Ждите ответа.

Повторимся, Свердлов не любил тратить слов. И естественно, о многом умолчал. По его выступлению получалось, будто тихие-мирные большевики стали жертвами немотивированной агрессии и вынуждены защищаться, спасая свои драгоценные жизни. Эта концепция легла в основу советской версии красного террора. Которая, кстати, исподволь восстанавливается с самого начала путинского правления.

Насилие обычно идёт рука об руку с обманом. Ложь красного террора – в этой легенде о защитной вынужденности.

Свердлов выступил в понедельник. Обещанный ответ последовал в четверг. 5 сентября 1918 года увидело свет постановление Совнаркома о красном терроре. Эпохальный документ был лаконичен. Дюжина строк, шесть из которых преамбула. Текст поражает заунывной канцелярщиной: «Совет Народных Комиссаров, заслушав доклад Председателя Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности о деятельности этой Комиссии, находит, что при данной ситуации обеспечение тыла путём террора является прямой необходимостью; что для усиления деятельности Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности и внесения в неё большей планомерности необходимо направить туда возможно большее число ответственных партийных товарищей; что необходимо обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях; что подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам; что необходимо опубликовать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры».

Дважды воспроизводится длинное официальное название ВЧК. Пять раз повторено одно местоимение. «У тебя на родине любимое слово «что»?» – спрашивал герой Сэмюэла Джексона из «Криминального чтива» перед тем, как выстрелить.

Эпохальный документ подписали второразрядные чиновники

Вот что бросается в глаза. Страшный декрет подписан не Лениным. Предположим, после недавней встречи с Фанни Каплан ему было не до того. Но среди авторов нет ни Свердлова, ни Троцкого, ни Зиновьева, ни Каменева, ни Бухарина, ни Сталина. Первые лица партии и государства полагали возню с такими рутинными бумагами слишком мелкой для себя. Подписали эту жуть нарком юстиции Дмитрий Курский, нарком по внутренним делам Григорий Петровский, управляющий делами Совнаркома Владимир Бонч-Бруевич. Всего лишь.

Эти трое известны сейчас в основном профессиональным историкам. Второразрядная большевистская номенклатура. Петровского, правда, могут помнить украинцы – город Днепр в УССР назывался Днепропетровском именно в его честь. Курского, возможно, почитают в Генпрокуратуре, ГРУ и СВР РФ – он был первым советским прокурором и участвовал в основании советских разведорганов. Но если и почитают, то сугубо формально. В целом такие детали повсюду напрочь забыты.

Наиболее крупной фигурой краснотеррористической троицы был Бонч-Бруевич. Дворянин, брат царского генерала. Землемер по первой профессии. Мягкая шляпа, очки, интеллигентская бородка – классический тип «ботаника». Доверенный секретарь Ленина по особо кровавым поручениям.

Комендант Смольного и завхоз большевистского правительства, именно он возглавлял исторически первый карательный орган советских времён. Ещё до ВЧК. По номеру смольнинского кабинета эта структура называлась «75-я комната». Подавляла «контрреволюционный саботаж» – забастовку служащих, не признавших Октябрьского переворота. Захватывала банки и учрежденческие офисы. Арестованных Бонч-Бруевич любил допрашивать лично.

Но главным было другое. «75-я», потом ВЧК расправлялись прежде всего с «пьяно-погромной агитацией». Так назывались антибольшевистские протесты простонародья. Самая предельная жесть, огонь и металл практиковались на этом направлении. Рабочих и крестьян, люмпенов и уголовников коммунисты боялись куда больше, чем кадетов или даже офицеров. Собственно, как и теперь. Не в интеллигентно-хипстерской оппозиции, не в движении «Солидарность», даже не в движении Навального главная для режима опасность. А в роговских строителях-грабителях и бандах АУЕ.

Террор являлся не столько потребностью, сколько сущностью власти

Произвол коммунистического чиновничества, насилие узурпаторов власти, хозяйственная разруха, вызванная экономической политикой централизации, провоцировали волны антикоммунистической ярости. «Ежедневно, ежечасно, стихийно и в массовом масштабе», как позже выразился Ленин по другому, но в принципе сходному поводу. Вести о налётах и бунтах, реквизициях и расстрелах поступали бурным потоком.

Первую ставку на низовой антибольшевизм сделали эсеры. Мощный выброс произошёл весной: восстание Чехословацкого легиона стимулировало крестьянскую («кулацкую») пугачёвщину от Поволжья до Дальнего Востока. 6 июля 1918-го выступили левые эсеры в Москве – против нацпредательского Брестского мира и грабежа деревни органами продовольственной диктатуры. Тут же вспыхнуло и Поволжье – савинковскими восстаниями в Ярославле, Рыбинске, Муроме.

Произошли в те дни столкновения и в Питере. На углу Садовой и Невского большевики вели артиллерийский огонь. Разоружал эсеров коммунистический «иностранный легион» – латыши, немцы, китайцы. В помощь вяловатому Урицкому был командирован из московской ЧК энергичный Яков Петерс (рекомендовавший пролетариату использовать для борьбы с голодом содержимое помойных ям). С его подачи покатилась волна арестов и расстрелов по спискам. Немедленную казнь влекло за собой обнаружение незарегестрированного оружия. Такое вот «всеобщее вооружение народа», обещанное Лениным на пути к власти…

Три сотни локальных антикоммунистических бунтов отмечены только в северных волостях только с апреля по октябрь 1918-го. Пойманных комиссаров забивали насмерть. Давить «ватников» приходилось карательными отрядами регулярной РККА. Чекисты одни не справлялись.

Вполне террористических приказов («расстреливать всех… взять заложников… беспощадно на месте… отвечают жизнью за ссыпку излишков хлеба… непременно повесить, дабы народ видел…») набрался ворох задолго до 5 сентября. «Найдите людей потвёрже», – распоряжался Ленин в письме пензенским коммунистам от 11 августа. Выстрелы по Володарскому, Урицкому и Ленину явились лишь эпизодами в буре государственного и контргосударственного насилия. И очень своевременными предлогами для ЧК, ЦК и СНК. Феликс Дзержинский от имени своего ведомства отдельно поблагодарил родную партию за «законы 3-го и 5 сентября».

3 сентября 1918-го – между свердловским заявлением и совнаркомовским постановлением – вклинилась директива Петровского, опубликованная в издании ВЧК. Наркомвнудел явно входил во вкус: «Расхлябанности и миндальничанью должен быть немедленно положен конец. Все известные правые эсеры должны быть немедленно арестованы. Из буржуазии и офицерства должно быть взято значительное количество заложников. При малейших попытках сопротивления должен применяться массовый расстрел». Исполкомам вменялось в обязанность «проявить особую инициативу», милиции – арестовывать всех подозреваемых «с безусловным расстрелом всех замешанных». В тот же день «Известия» с гордостью сообщили о расстреле более 500 петроградских заложников из дворян и интеллигенции (убийства рабочих, крестьян и братков так не афишировались, ибо чего их считать). Альтернативой расстрелу являлось «заключение в концентрационный лагерь». Этот термин, имевший большое будущее, использовался без всякого стеснения. Поскольку данный вид наказания рассматривался как гуманный.

Коммунистический режим вызывал гражданскую войну самим фактом своего существования. Террор являлся не то что потребностью – сущностью этой власти. Идеологически мотивированные массовые убийства включались в доктрину правящей партии. Доктрину действительно классовую, тут большевики вроде как не обманывали. Только не уточняли, что имеется в виду не рабочий класс, а класс номенклатурной бюрократии.

Победы государственного террора не бывают по-настоящему прочными

Тот факт, что официально объявить террор Совнарком удосужился почти через год после прихода к власти, не объяснить ничем, кроме как ложной скромностью. Формально эти мероприятия продлились всего два месяца: о прекращении красного террора было объявлено 6 ноября – в связи с амнистией по случаю первой годовщины Октябрьского переворота. Тут уже не столько скромность, сколько чёрный юмор. Расказачивание Дона и чистка Крыма, расправы с Кронштадтом и Тамбовщиной, ижевцами и воткинцами, украинцами и сибиряками, Чапанная война и Якутский мятеж были ещё впереди.

Точное количество жертв красного террора не установлено. Далеко не все казнённые учитывались в документации ВЧК и трибуналов. Симпатизирующие большевикам авторы исходят из этих урезанных источников и говорят о 50 тысячах «подвергнутых высшей мере». Наиболее объективные из них, разумеется, признают такие данные неполными.

Опираясь на политические установки верхушки РКП(б), свою террористическую политику проводили все властные органы и даже отдельные функционеры – партийные, карательные, армейские, исполкомовские. Фиксация в отчётах отнюдь не считалась необходимой. Основная масса погибших – участники повстанческих движений, особенно крестьянских, и их «неблагонадёжные» земляки. Например, расстрелянные за отказ назвать свою фамилию. Кто же их станет записывать и по какой графе? Хотя подсчёты, восходящие к белым источникам – порядка 1,5–2 млн убитых – представляются уже преувеличенными. Истинная цифра, вероятно, где-то посередине, от 500 тысяч до 1 млн.

Но даже если исходить из самых минимальных оценок, есть смысл в таком сравнении. Российская империя была государством весьма жёстким. Дворянство, подобно номенклатуре, желало спокойствия и за бунт наказывало. Не только «в рудниках на железной цепи». С 1825-го по 1910 год царские суды вынесли 6360 смертных приговоров. 3932 из них приведены в исполнение (из них 95% – после 1905 года). Это за 85 лет, а не за 3 года.

В глазах организаторов и исполнителей красный террор вполне оправдал себя. Сопротивление удалось подавить, обывателей запугать, массы привести к повиновению. Приходится признать печальный факт: масштабное применение насилия может развернуть события практически в любом направлении. И тогда: «Побеждает выстрел», – говорил президент Эфиопии Мелес Зенауи, при котором были сурово осуждены главари коммунистического террора.

Но успехи насилия и лжи не бывают по-настоящему прочными. Актуальность сегодняшнего юбилея в том, что кое-кому не следовало бы об этом забывать. Первое доказательство – судьба государства, террором созданного, террором продолжавшего и закончившего «крупнейшей геополитической катастрофой». Жестокость власти – это страх перед народом. Страх более чем обоснованный. В итоге он всё равно окажется сильнее ужаса-terror’а.

Никита Требейко, «В кризис.ру»