Национально-экономическая бомба под единством Бельгии

Экономика и межнациональные отношения, экономика и национал-сепаратизм часто взаимосвязаны. Сегодня это особенно ярко видно на примере Бельгии, балансирующей на грани распада. Угроза исходит из наиболее развитой части королевства – Фландрии. Обусловлен сепаратизм фламандцев не в последнюю очередь экономическими причинами. Но есть и обратная зависимость: национальные противоречия негативно воздействуют на экономику.

Современная Бельгия – редкое для Европы государство, где нет одной титульной нации. Почти 60% ее коренного населения составляют близкие к голландцам по языку фламандцы. Свыше 40% – франкоязычные валлоны. Порядка 2% на востоке страны говорят по-немецки. Соответственно, статус государственных языков носят французский и нидерландский (так уже 30 лет официально называют язык и фламандцев, и голландцев).

Королевство представляет собой фактическую конфедерацию Фландрии, Валлонии и Брюсселя. Фламандцы и валлоны организованы в свои партии, которые при образовании общебельгийского правительства должны вступать в коалиции. Отношения между двумя национальными общинами никогда не были безоблачными. Немалую роль в их обострении играло неравенство экономического потенциала регионов.

Объективных предпосылок для создания такого государства в общем-то не было. В XVI–XVII веках территорию будущей Бельгии контролировали испанские короли, в XVIII веке – австрийские Габсбурги. Франкоязычные валлоны не смогли объединиться с Францией, а фламандцы – с близкородственными голландцами. К тому же в случае с фламандцами и голландцами возникло религиозное различие: первые – католики, вторые – протестанты.

В 1815 году по решению Венского конгресса Бельгия объединилась с Голландией. Но отнюдь не все бельгийцы были этим довольны. Валлоны не хотели жить в этнически чуждом государстве. Фламандцев не устраивал голландский протестантизм. Итогом стала революция 1830 года. На карте Европы появилась Бельгия. Извне основную роль в ее создании сыграла Англия, которой был нужен буфер между Францией и Германией. О будущих межнациональных противоречиях в стране в Лондоне не задумывались. В других столицах тоже.

В экономическом плане Фландрия изначально была более развитой. Еще в позднем Средневековье она стала одним из главных европейских центров производства шерсти и тканей. Фламандская легкая промышленность до поры до времени создавала экономическую основу Бельгии. Кроме того, в отличие от Валлонии, Фландрия имеет выход к морю. Вроде бы все говорило в пользу того, что «первую скрипку» в новом государстве должны были играть фламандцы. Однако…

К середине позапрошлого века фламандский язык не мог тягаться с французским, на котором говорили все аристократы Европы. Постепенно господствующее положение в стране заняли франкоязычные валлоны. Они не считали нужным учить язык фламандцев. Зачем? Фламандцы и так учат французский. К тому же под боком мощная Франция. А вот единого фламандского и тем более нидерландского языка не было. Да и до сих пор он не совсем единый.

Разница в развитии между Фландрией и Валлонией сглаживалась. Значение фламандских суконных и текстильных фабрик падало, а во франкоязычной части страны возникали шахты, сталелитейные и металлургические заводы. Постепенно экономический центр сместился в Валлонию, и уже Фландрия стала преимущественно сельскохозяйственной. Так было на рубеже XIX–ХХ веков.

Картина начала меняться в 1920–1930-е годы, но особенно явно после Первой мировой войны. Фландрия стала центром нефтехимической промышленности, вновь возросла роль портов Антверпена и Зебрюгге. Здесь же развивалось машиностроение, электротехника и другие высокотехнологичные отрасли. Второе дыхание обрела текстильная промышленность. В то же время шахты и металлургия Валлонии сохраняли свое значение. На некоторое время был достигнут паритет.

Однако кризисы 1973–1974-го и 1979–1982 годов куда сильнее ударили по Валлонии с ее углем и сталью. С тех пор экономический центр все больше смещается во Фландрию, где, помимо высокотехнологичных отраслей, успешно развиваются сельское хозяйство и туризм. В итоге фламандские области сегодня являются донорами, а валлонские получателями бюджетных средств. Вот она – база фламандского сепаратизма. Мол, «хватит кормить франкофонов!»

Параллельно с ростом экономического значения Фландрии развивалась и борьба фламандцев за повышение роли своего языка. С 1963 года он обрел статус первого во Фландрии. В 1980 году было законодательно закреплено его полное равноправие с французским. Начался процесс федерализации Бельгии. Наконец, в 1993 году королевство фактически превратилось в конфедерацию. Это не говоря о том, что в 1974–2011 годах пост премьер-министра Бельгии занимали только фламандцы.

Федерализация позволила фламандцам оставлять больше средств в своем регионе. Тем не менее перераспределение доходов в пользу валлонов продолжалось. Ситуацию осложнял наплыв иммигрантов, значительную часть которых составляли франкоязычные выходцы из Северной и Черной Африки. Сегодня иммигранты составляют до 15% населения Бельгии. Французский язык они еще учат, а вот нидерландский – редко кто. Многие валлоны также считают излишним для себя изучения языка соседей.

В итоге гремучая смесь экономических противоречий и чувства ущемленного национального достоинства стимулировала фламандский сепаратизм. Выступающие как минимум за расширение автономии, а то и за отделение партии «Фламандский интерес», «Новый фламандский альянс» и ряд других стали пользоваться все большей популярностью. В конце концов, летом 2007 года грянул гром при выборах в бельгийский парламент.

Победу во Фландрии одержали христианские демократы во главе с Ивом Летермом, который позволил себе как-то сказать, что фламандцев и валлонов объединяют только «король, пиво и футбол». Поскольку конституция Бельгии требует, чтобы в правительство на равной основе входили и фламандские, и валлонские партии, начались переговоры. Обернувшиеся невиданным политическим кризисом.

Долгое время франкофоны не хотели иметь ничего общего с Летермом. Весной 2008 года они все же согласились. В последующие пару лет формат правительства менялся несколько раз, менялись и премьеры. Летерм то уходил, то возвращался. И все жарче становился спор относительно раздела одного из округов Брюсселя на фламандскую и валлонскую части. Наконец королю Альберту II пришлось распустить парламент и назначить на июнь 2010 года новые выборы.

Но лучше бы он этого не делал… Во Фландрии победила уже куда более радикальная партия «Новый фламандский альянс» во главе с Бартом де Вевером. А в сумме разного рода националисты набрали 45%. Естественно, с таким партнером валлоны не хотели иметь дело. Полтора года политики двух общин не могли договориться ни о чем. Фламандцы требовали большей финансовой независимости, валлоны противились. Обязанности премьера с приставкой «и. о.» исполнял Летерм.

Бесконечные дрязги ударили по экономике Бельгии. В ноябре 2011 года рейтинговое агентство S&P понизило на одну ступень суверенный кредитный рейтинг Бельгии — с АА+ до АА. Государственный долг достиг 96% ВВП. Фламандцы и валлоны никак не могли принять бюджет. Из-за этого Бельгия оказалась под угрозой санкций Евросоюза. И только эта угроза заставила политиков опомниться.

25 ноября 2011 года был принят трехлетний бюджет, предполагающий снижение дефицита с 4 до 2,8%. А 30 ноября, на 535-й день жизни без полноценного правительства, оно наконец появилось. Вопреки сложившейся практике премьером стал лидер победившей в Валлонии соцпартии Элио ди Рупо, чью кандидатуру фламандские политики до того дважды отметали. В кабинет вошло равное количество валлонов и фламандцев. Победителя выборов де Вевера среди них не было.

Но от появления правительства угроза распада Бельгии не исчезла. Экономические различия между Валлонией и Фландрией никуда не делись, равно как нидерландский язык не стал полностью равен французскому. Многочисленные иммигранты все равно предпочитают его – хотя во Фландрии нидерландский признан обязательным. Но ведь если в Бельгии два языка, то французского все равно достаточно и во Фландрии. Так кажется многим. Но не самим фламандцам, чей экономический вес становится все внушительнее. Остается только ждать, сколько еще протянет Бельгия, раздираемая тесно переплетенными экономическими и языковыми противоречиями двух государствообразующих общин.