Памяти простого человека

Медийная повестка дня, как правило, задаётся элитами. А элиту интересует благополучие своего круга. Проблемы дальнобойщиков, таксистов, строителей оказываются на периферии сознания типичного креакла. А когда происходит взрыв, креакл, как это принято, сильно удивляется. Удивляется и правящий слой. 55 лет назад в Новочеркасске случилось нечто подобное. Люди открыто вышли отстаивать свои трудовые права.

Партия требовала больше работать и меньше получать

Протест 1962 года возник далеко не на ровном месте. Приугас оптимизм 1950-х, сохранённый для нас в фильмах «Москва слезам не верит» или «Покровские ворота». Объявленный руководством КПСС курс на построение коммунизма выразился в усилении всеобщего огосударствления, пропагандном треске, дисциплинарных ужесточениях, идеологических преследованиях. Недовольство нарастало.

В стране не хватало продовольствия. Дошло даже до того, что исчезал хлеб (несмотря на целинные победы). Его стали закупать за границей. Питались чем придётся. Мяса в магазинах почти не было, а картошка если и была, то очередь за ней занимали в час ночи. Доходило до употребления картофельной шелухи.

Зарплаты еле-еле позволяли сводить концы с концами. Прежде всего это касалось рабочих — «класса-гегемона». Нормы выработки росли, а расценки падали. Всё это накладывалось на плохие условия труда. Уже весной 1962-го в Новочеркасске произошла непроизвольная акция: рабочие несколько дней просто-напросто отказывались работать. Даже банальная пьянка могла восприниматься как скрытый протест. Впрочем, это было не только протестом, но и психологической «техникой безопасности», способом заглушить текущие проблемы. Производственные начальники понимали это и часто закрывали глаза на эксцессы.

Самым известным предприятием Новочеркасска Ростовской области являлся Новочеркасский электровозостроительный завод (НЭВЗ). От других предприятий города НЭВЗ, помимо прочего, отличался тем, что там использовался труд бывших заключённых. Другие заводы остерегались принимать тех, кто прошёл лагеря. Причина такого «либерализма» со стороны директора НЭВЗа Бориса Курочкина была проста: обычные граждане не рвались на тяжёлые производства. А «отчалившие» шли и сюда.

В конце мая партия решила повысить розничные цены на мясопродукты и масло. Одновременно с этим мудрым решением администрация НЭВЗа в очередной раз повысила норму. Теперь рабочему следовало производить на треть больше обычного, получать ту же зарплату и питаться скромнее, чем раньше, то есть на пределе голода.

Рабочие не ожидали, что братья-солдаты будут в них стрелять

Рабочие сталелитейного цеха узнали обо всём этом пятничным утром 1 июня. В десять часов они прекратили работу и потребовали повышения расценок. Через час люди уже шли в сторону заводоуправления, причём к процессии присоединились рабочие других цехов. Если в начале пути их было двести, то у директорских дверей — уже тысяча. Внушительная цифра. Но пока ещё ничего нового. Нечто подобное происходило весной, и ситуацию вроде удалось замять.

Курочкин вышел. Люди поинтересовались: «На что нам жить дальше?» Курочкин ответил: «Вместо пирожков с мясом будете жрать пирожки с ливером!» Догадывался ли он, что повторяет известные слова, приписанные Марии-Антуанетте: дескать, раз нет хлеба, почему не едят пирожные?

Курочкин, конечно, не королева. Но такая реплика спровоцировала озверение. Волнения охватили весь завод, затем перекинулась и на соседние предприятия. Сразу же нашлись «послы доброй воли», оповестившие о начале акции всю округу. Кто-то дал забастовочный гудок. Не забудем, что с 1917-го прошло тогда всего-то 45 лет. Навыки ещё не отбиты. К тому же хрущёвская пропаганда, исходившая революционной романтикой, активно их поддерживала.

К полудню в волнениях участвовали уже пять тысяч человек. Они вышли к железнодорожной магистрали и остановили первый попавшийся пассажирский поезд. Пассажиры, понятное дело, нервничали. Кто-то из рабочих залез на крышу паровоза, кто-то пытался стучаться в окна вагонов, вызывая панику среди пассажиров и проводников. По рельсам бежала девушка в красной косынке (за это комсомолка Галина Полунина получила потом 10 лет заключения)… Всё как полагается. Ленин в Октябре.

Рабочие пытались достучаться до партии и правительства. И сумели, причём ещё до того, как остановили поезд. Никита Сергеевич Хрущёв немедленно связался с первым секретарём Ростовского обкома КПСС Александром Басовым и руководящими силовиками (слово тогда было не в ходу, зато суть – в полный рост). Было приказано подавить бунт каким угодно способом. Весьма вероятно, что как раз-таки Ростовский обком с подачи Новочеркасского горкома представил Хрущёву положение именно так, чтобы получить именно такое указание. Нельзя же было признаться в невладении ситуацией. Значит, надо было изобразить рабочее возмущение антисоветским бунтом. А «с контрреволюцией надо не говорить, а стрелять» – как сформулировал восемь лет спутя польский секретарь по идеологии Зенон Клишко.

В Новочеркасск вылетела группа членов Президиума ЦК КПСС, в том числе второй человек партии Фрол Козлов и формальный глава государства Анастас Микоян. Серьёзность, как видим, была оценена достаточно высоко. «Страх перед народом прилагался к членовозу и вертушке, – писал о высшей номенклатуре публицист Анатолий Стреляный. – Стихийная часовая забастовка в Крыжополе заставляла их бросать мировые проблемы и принимать меры. Если ей предшествовала листовка, это доводило вождей до трясучки».

Областное начальство попыталось что-то сказать рабочим. Но не знало, что. Басов не придумал ничего лучше, как зачитать «Обращение ЦК КПСС». Трудящимся это очень не понравилось. Начался штурм заводоуправления, где местные представители «партии рабочего класса» заперлись от рабочего класса. Штурм грозил перерасти в массовое избиение, если не резню. Басов в страхе бросился к телефону, позвонил военным и потребовал ввода воинских частей.

Военные не очень торопились. 1 июня вместо них работала милиция – которой, в отличие от армии, нечего было терять в репутации. Ненависть масс к человеку в милицейской форме зашкаливала уже тогда. Одно их появление, скажем, на базаре, подчас оборачивалось городским бунтом. Так и на НЭВЗе трёх милиционеров немедленно избили. Гэбистов в штатском определить не могли. Но они оперативно фиксировали происходящее.

К вечеру подъехали пять машин и три бронетранспортёра с солдатами. Но, постояв немного в стороне, бойцы ретировались. Судя по всему, их цель заключалась в отвлечении внимания восставших от административного здания. Пока рабочие орали на военных, партийное начальство эвакуировалось через чёрный ход.

К ночи рабочие разошлись, решив на следующий день пойти к горкому КПСС. Но когда они проснулись, город был под полным армейским контролем. Ночью в город вошли танки. У завода ещё оставалось какое-то количество рабочих, но военные без труда вытеснили их оттуда.

Тут надо понимать очень важный момент: армия – не милиция и не КГБ. Солдат и даже офицеров рабочие считали братьями. И были уверены, что они никогда не поднимут оружие против народа. Собственно, ту же ошибку делали забастовщики и бунтовщики 1905-го. 9 января тоже не ждали стрельбы. Но армия на то и армия, что приказы не обсуждаются. Даже если приказывают стрелять в брата.

Забастовка сделалась массовой. Работать «под автоматом» люди отказывались. Акция продолжилась и постепенно охватывала город. Вот теперь действительно началась политизация, прорвалась классовая ненависть. Вместо безобидного прикола «Хрущёва на мясо!» загремели лозунги: «Бей коммунистов! Дави советскую власть!» И всё это – под красными флагами и портретами Ленина. Парадоксально? Только на поверхностный взгляд. Был ведь и другой Ленин – например, 1905 года.

Люди шли к центру, к горкому. Военные пытались блокировать их, но тщетно. Находившиеся в горкоме члены Президиума ЦК КПСС вусмерть перепугались и поспешили удалиться в военный городок. Пацаны из «отрицалова» повели народ на штурм горкома, управления КГБ и горотдела милиции. Рабочие на время захватили даже Госбанк, но партийные чиновники предусмотрительно вывезли деньги.

А дальше начался собственно Новочеркасский расстрел. 24 человека погибли на месте под армейским огнём, ещё двое – через несколько часов при невыясненных обстоятельствах. 45 получили огнестрельные ранения. 103 были арестованы и преданы суду.

Казнённые за бунт были едины против произвола

За участие в новочеркасских событиях расстреляны семь человек. Познакомимся с их судьбами. Попробуем понять, почему именно этих людей власти определили в главари антисоветского мятежа.

Александр Фёдорович Зайцев, 35 лет. Родился в саратовской деревне. Когда ему исполнилось пятнадцать лет, решил освоить азы фабричного мастерства и уехал в Кемерово. Случилось это в самый разгар войны, в 1942-м. Потеряв после производственной травмы руку, Саня не смог продолжить обучение и вернулся в родное Поволжье. Трудясь в тракторной бригаде, парень параллельно закончил курсы счетоводов, но работать по специальности не смог.

В 1948-м Зайцева обнаружили на краже колхозного зерна. Ему удалось скрыться и найти новую работу, а заодно и достать новые документы. Подобно Вениамину Вайсману, он говорил, будто руку потерял на войне, хотя по размаху деятельности явно уступал знаменитому аферисту. Тем не менее, крутиться он умел, и в дальнейшем мы видим его в сфере торговли. Поскольку Саню заподозрили в растрате, он снова взялся за старое и оформил очередной «липовый» паспорт. За год до смерти Сталина его всё-таки приговорили к десяти годам свободы. Спустя два года освободили. Саня переехал в Новочеркасск, где работал в артели для инвалидов. Потом снова арестован — дали два года за хулиганство. После освобождения вернулся в Новочеркасск. Постоянной работы у него не было, поскольку (а может — и поэтому) много пил.

В марте 1962-го Зайцев уехал в Волгоградскую область, устроился в совхоз. Начальство доверило ему 28 рублей, на которые он должен был закупить красок. С этими деньгами горемыка и прибыл в Новочеркасск 1 июня. Видя происходящие волнения, Зайцев пустился во все тяжкие. Вместо красок потратил все деньги на выпивку.

Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Зайцев покусился не на местные власти и даже не на Хрущёва – на Ленина. Но поскольку «вождь мирового пролетариата» уже тридцать восемь лет как лежал в мавзолее, непосредственный гнев Зайцева вылился на местную номенклатуру. Бунтарь призвал забирать оружие у военнослужащих, а генерала, охранявшего здание горкома, выдать рабочим на расправу.

Даже расстрел демонстрации не остановил его. Двое суток он бродил по городу, задирая милиционеров. Вячески мешал движению военных машин. Затем схвачен и доставлен в камеру как асоциальный элемент.

Андрей Андреевич Коркач, 45 лет. Полная противоположность Зайцеву. Имел девять классов образования, что для тех времён неплохо. В РККА пошёл в 1936-м. Репрессии его миновали, повезло. В 1946-м Андрей, будучи командиром эскадрона в Советской армии, избил подчинённого за кражу полотенца. Мало того что избил, так ещё и повесил на воришку доску с надписью «Я украл полотенце, я жулик, вор и мерзавец». Звучит очень по-современному. Другое дело, что в наше время ни один уважающий себя жулик и вор не будет размениваться на полотенца.

За избиение солдата военный трибунал дал Андрею три года лишения свободы. В армию отныне ему вход был закрыт. Коркач не впал в уныние, а стал налаживать новую жизнь. У него к тому времени были сын и дочь. В 1955-м он устроился электриком на электродный завод, где и встретил известие о повышении цен. Имея за плечами положительные характеристики как по партийной, так и по чисто человеческой линии, Коркач смог организовать своих коллег в нечто похожее на мини-профсоюз. Он объяснил рабочим, что самым действенным способом протеста станет уход людей с завода. Как говорят в странах загнивающего Запада — «забастовка».

Вообще Коркач, судя по всему, в душе был представителем левого спектра политической мысли. По крайней мере, своих оппонентов он обвинял не в том, что они коммунисты, а в том, что «плохие коммунисты». Например, финансируют африканские режимы вместо заботы о повышении благосостояния советских людей. На суде ему вменили «требование прекратить помощь Республике Мали». Коркач счёл необходимым поправить: «Не Республике Мали, а Объединённой Арабской Республике». Он лучше прокурора знал, где Модибо Кейта, а где Гамаль Абдель Насер.

Коммунист по Коркачу обязан был бороться с несправедливостью. Идейный защитник пролетариата оказался не меньшей опасностью для КПСС, чем матёрый рецидивист. В лице Коркача советская власть карала социалистов и прочих «неформатных» леваков.

Михаил Алексеевич Кузнецов, 32 года. Будучи сиротой, он, подобно Зайцеву, помотался по всей стране. Когд началась война, с детдомом перекочевал из Киева в Узбекистан. Жизнь в советских детдомах мало отличалась от тюремного существования, и Михаил сбежал. Долго скитаться ему не дали: милиция поймала и отправила в ФЗУ. Через шесть месяцев он вышел специалистом-инструментальщиком. Судьба занесла Михаила во Львов, а там он однажды взял из заводского клуба радиоприёмник. За кражу его приговорили к восьми годам.

Во многом судьба Кузнецова схожа с судьбой Зайцева: оба учились в ФЗУ, обоих загребли в ГУЛАГ. Обоих после смерти Усатого освободили. Оба «попались» во второй раз: в случае с Кузнецовым это произошло в 1959-м.

Но дальше мы видим расхождения. Зайцева, как слесаря электродного завода, рабочие цеха взяли на поруки, и в тюрьму он не попал. Следующие три года спокойно трудился, растил дочь. Разница, возможно, кроется в том, что Михаил, в отличие от Зайцева, не являлся инвалидом. Житейские трудности воспринимались им легче.

В решающий день Михаил напился и, как все, пошёл на горком. Никого не бил, но много говорил. Например, объявлял, будто к протестующим спешит подмога из других городов. Увы, это оказалось неправдой. В лице Кузнецова Советская власть карала недовольных обывателей.

Борис Николаевич Мокроусов, 39 лет. На самом деле он не Николаевич, а Савельевич. Настоящая фамилия Кузин. Отучившись шесть лет, Борис оказался в ремесленном училище в городе Горький. Как началась война, пацан из училища сбежал. За это ему в августе 1941-го дали год колонии, из которой он досрочно освободился. Примерно через год после освобождения Борис поссорился с матерью и сбежал из города. С отцом, кстати, у него связи вообще не было. Типичная советская семья времён войны.

Каким-то чудом парня нашли на юге Казахской ССР. Краем уха он слышал, что дезертиров отправляют на фронт, а он очень хотел воевать. Поэтому, недолго думая, объявил себя дезертиром и прибавил два года. По возрасту как раз подходил. Разумеется, для этого дела он придумал себе новое имя, под которым и вошёл в историю — Борис Николаевич Мокроусов. Но вместо фронта парня отправили на зону. Он пытался бежать и оттуда, но его поймали и добавили новый срок.

Отношения с другими заключёнными у Бориса не складывались. Не исключено, что над ним издевались. Да он и сам был парень не промах. Однажды попытался убить врага кайлом.

После смерти Сталина Мокроусов вышел на свободу. На воле узнал, что его, оказывается, амнистировали ещё в 1944-м, но судебное решение до лагеря не дошло. Можно сказать, девять лет он в лагере просидел зря. Симпатий к государству это не добавило.

На свободе Мокроусов мыкался по всей стране, бомжевал и голодал. Однажды его взяли на хищении продуктов из пристанционного буфета. Дали новый срок. Дальше Бориса переломило, и в августе 1959-го за хорошее поведение он получил УДО. Приехав в Новочеркасск, Мокроусов стал обрубщиком литья на электровозостроительном заводе. Работа адская, но Борису было не привыкать. У него появились приличные деньги. Заодно женился. В общем, жизнь пошла в гору.

Возможно, именно поэтому поначалу мы не видим Мокроусова в рядах протестующих. Субботним утром 2 июня он, как ни в чём не бывало, явился на работу, и только тогда движуха захватила его. Трудно сказать, что притянуло «вставшего на путь исправления» – жажды мести, чувство справедливости, просто ненависть к коммунистам. Закономерная для человека, который по их прихоти просто так оттрубил 9 лет.

На площади перед горкомом Мокроусов выглядел смело и ярко. Он переходил от одной группы рабочих к другой и убеждал, убеждал, убеждал. Его план сводился к следующему: для вывода войск из города следует отправить к коммунистам делегацию. В эту делегацию вошёл и он сам. Сначала встретился с начальником гарнизона. Тот отказался выводить войска, поскольку это не в его компетенции. Мокроусов понял, что надо идти туда, где вопрос решат. То есть к Микояну и Козлову. А когда встретился с ними, начал бить кулаком по кулаку, требуя, «чтобы они не прижимали рабочий класс».

Руководство страны оценило его бесстрашие на высшем уровне расстрельного приговора. В лице Мокроусова советская власть карала нелояльных чернорабочих.

Сергей Сергеевич Сотников, 25 лет. Ни разу не сидел. Служил в армии, работал токарем-карусельщиком на электровозостроительном заводе. Самое главное – состоял в КПСС. Был женат, имел двоих детей, которых не всегда удавалось кормить досыта. До поры до времени Серёга об этом не задумывался: все так живут. Но 1 июня 1962-го пошёл на рыбалку и выпил, а когда вернулся, узнал о повышении цен. Узнал и о начавшихся волнениях. После этого ещё раз выпил и пошёл на завод разузнать, что да как.

Разузнал. И понял, что раз начали, действовать надо решительно. Отправить делегатов на электродный завод и завод №17, чтобы тоже присоединились к забастовке. Как при царе делалось. Сотников, конечно, шёл вместе со всеми, а не просто командовал.

Серёга, надо сказать, вёл себя предельно корректно и никого не обижал. Его роль состояла в том, чтобы направлять события в русле советской рабоче-революционной мифологии. Разумеется, в глазах Компартии СС это было тягчайшим преступлением. В лице Сотникова советская власть карала диссидентов — настоящих и потенциальных — в рядах самой КПСС.

Владимир Дмитриевич Черепанов, 29 лет. Родился в Красноярском крае, потом переехал в Новочеркасск и устроился слесарем на сборочный участок завода «Гормаш». На момент начала волнений у него были жена и ребёнок. Судимостей за ним не числилось, и поводов ненавидеть власть вроде бы не было — если не считать таковым ужасные условия труда. Однако во время столкновений 2 июня он проявил дерзкий характер, попытавшись отнять у одного из солдат автомат. Попытка не удалась, но её хватило для получения высшей меры. Доблестные державе опасны.

Владимир Георгиевич Шуваев, 25 лет. В отличие от всех предыдущих, он занимался приготовлением еды. Иными словами, был поваром в школе-интернате №2. Знал толк в приправах, хотя их практически не было в связи с дефицитом. Недостаток остроты на кухне Вован компенсировал на площади. Там было не просто остро, а горячо. Интернатовский повар лишь поддавал жару в этот котёл народного возмущения.

«С коммунистами говорить бесполезно», — говорил Шуваев. Призывал их вешать и стрелять. И не только призывал – швырял камни в танки, под рукой у него был тесак. Одного из солдат Вован попросил дать ему автомат, дабы перестрелять «всех». Солдат не внял его просьбе. Кстати, кое у кого автомат всё-таки забрали, но имя рабочего не известно. Известно лишь то, что его быстро убили ответным огнём. В лице этих людей Советская власть карала потенциальных повстанцев — людей, готовых к оружию.

Вот такая палитра человеческих типажей. Хитрый калека, стихийный левак, обыватель, отсидевший чернорабочий, коммунист-идеалист и два готовых «антоновца». Разные люди. Хотя в принципе всё перечисленное могло бы сочетаться и в одном человеке. И при всех различиях похожие друг на друга. Главное, что их объединило — произвол и наплевательство властей на простого человека.

Новочеркасские рабочие в конце концов победили

Полвека назад в нашей стране жили несколько иные люди, чем сейчас. Расстрел 1962-го – не «болотный» разгон 2012-го. Но даже он не покончил с новочеркасским протестом. У горкома и заводоуправления продолжались стихийные митинги. Собирали их люди из низов. Например, сборщик утиля Павел Жилкин (приговорён к 12 годам заключения): «В городе льётся кровь! Убивают детей и женщин! На помощь к ним! Бить гадов!»

Шли дни, недели, месяцы. Был проведён суд и семеро казнены. Но то тут, то там обнаруживались листовки или настенные надписи «Да здравствует забастовка!» Находились и предтечи «титушек» с повязками ДНД. «К заводу стали приезжать рабочие, рассказывали, что в городе стреляли в людей. Народ стал возмущаться, к нам подошел Дьяченко и сказал: «Ну и правильно, что постреляли людей». Я на это заявил Дьяченко: «Как ты смеешь так говорить, а ещё красную повязку повязал, лучше бы ты черную нацепил». Стоявший здесь же Завалко тоже стал говорить, что правильно постреляли, что бесчинствующие люди причинили государству большой ущерб, а я ему ответил что люди, разве, ничего не стоят? Я был расстроен его высказываниями и ударил его по лицу», – это рассказ прессовщика НЭВЗа Павла Решетникова (осуждён на 10 лет). Вот так по простым человеческим понятиям решались противоречия между людьми и державой.

С ненавистью кивали новочеркассцы на верхние этажи административных зданий: «Там они! Там гады кровавые!» Как в «Отравленной тунике» Николая Гумилёва: «И кое-кто из них шептал проклятья, смотря на императорский дворец»… Только тут – не шептали, а говорили в голос. В тоталитарном СССР люди явно ценили достоинство больше, чем в Византии или в РФ.

И ещё один важный момент. Враг обозначался не только словами «начальник», «коммунист», «толстопузый». Звучал и другой термин – «очкастый». Очки находились в том же ряду атрибутов, что портфель, кабинет с телефоном, краснокорочная «ксива» и наручники. В СССР не возникло союза рабочих с интеллигенцией, который преобразил ПНР. Но ведь и в Польше он возник не сразу!

Игнорировать глухой протест можно долго и упорно. Но терпение — вещь не вечная. Вчера не платили зарплату двум тысячам горняков в Ростовской области. Сегодня переселяют жителей пятиэтажек. А завтра, может быть, они осознают общность и объединятся. Как это сделали однажды рабочие Новочеркасска. Только теперь это будет уже не городская, а общенациональная солидарность.

Новочеркасские рабочие в конце концов победили. Всех их реабилитировали, все они считаются национальными героями. Даже Владимир Путин возложил цветы к памятнику жертвам этого расстрела. Людям, которые выступили за себя и за того парня – за каждого соотечественника.

Президенты приходят и уходят, а память остаётся. Вот о чём следует подумать тем, кому дорога репутация. Что о них будут думать через пятьдесят пять лет? Войдут ли они в историю как борцы за правое дело, как палачи, как трусы в хате с краю — каждому решать для себя.

Михаил Кедрин, специально для «В кризис.ру»