14 февраля 1875 года на углу Измайловского проспекта и Обводного канала сгорела паровая мельница коммерции советника Василия Кокорева. Её арендовал у Кокорева поставщик военного министерства, король Калашниковской хлебной биржи «двенадцатикратный» миллионер Степан Овсянников. Пожар начался около 5 часов утра и быстро распространился по всему зданию. Сгорело всё, кроме наружных стен. В том числе 13 тысяч 955 кулей муки, принадлежавших военному ведомству.
Местная полиция представила доклад, из которого следовало, что пожар случился из-за неосторожности рабочих. Но по городу ползли упорные слухи, что мельницу подожгли по приказу Овсянникова. Отправленный на место следователь прокуратуры, главой которой в то время был Анатолий Кони, быстро выяснил, что имел место умышленный поджог.
Овсянников не был собственником мельницы, а потому должен был уступать требованиям Кокорева, иначе лишился бы очень крупного госконтракта. Но уступать означало делать муку лучшего качества, то есть увеличить затраты на производство. А это ― потеря прибыли, причём значительная. Но это Овсянников со своими миллионами как-нибудь перенёс. Тем более, что взятки, данные чиновниками, заметно понизили требования к качеству муки. А вот потерять престижный госконтракт было для него было катастрофой. Он был очень честолюбив и любил рассказывать, как в молодости, начав дело с занятых 200 тысяч рублей всего за полтора десятилетия стал одним из самых богатых российских купцов. При этом, впрочем, забывал упомянуть, что разбогател на поставках в армию гнилой муки во время Крымской войны (прямо какой-то Пригожин ихних дней).
Никто в Петербурге, и прежде всего сам Овсянников, не верил, что расследование будет основательным. Кто посмеет обвинить и тем более судить миллионера? У него, мол, всё схвачено. И это было правдой. Овсянников, который не ожидал для себя никаких неприятностей даже не пытался скрывать улики и вообще какие-то документы. Поэтому при обыске у него нашли список чинов главного и местного интендантских управлений, которым он регулярно заносил взятки.
Когда ему было объявлено об аресте, он начал орать на следователя. «Под стражу! Я? Овсянников? Нет, господа, руки коротки! Двенадцать миллионов капиталу! Да и какое право вы имеете? Вы у меня ещё ответите!» Вот ведь что любопытно: они все ― и теперь тоже ― почему-то искренне уверены, что их миллионы ― это непробиваемый щит.
Сидя в тюрьме, он закидывал жалобами окружной суд и судебную палату. Умело использовал прессу. В газетах регулярно появлялись заметки о его щедрости. Дескать жертвовал на церковь и казённые благотворительные заведения без счёта. Правда, авторы забывали добавить, что за свою щедрость он регулярно получал госнаграды и чины (последний ― коммерции советник, приравнивался в Табели о рангах к майору). О том, какой эксплуатации подвергал Овсянников собственный работников, газеты тоже умалчивали.
В общем, всё шло к тому, что в тюрьму он вошёл «двенадцатикратным» миллионером, а выйдет (непременно выйдет!) одиннадцатикратным, потратив всего миллион на взятки. Но, напомним, это был 1875 год. Многие судейские, вроде Кони (а он был не единственным), поверили в судебную реформу Александра II и вели дело Овсянникова, будто не в России, а в Европейском суде. Абсолютно беспристрастно, невзирая на лица.
В результате «из всех обстоятельств дела Судебная палата усмотрела», что паровую мельницу Кокорева подожгли сторож Рудомётов и приказчик Левтеев. И что «означенные распоряжения не могли быть сделаны без ведома и разрешения Овсянникова». И этот поджог «был существенно нужен Овсянникову, чтобы устранить конкуренцию Кокорева в подрядных делах и отомстить». Посовещавшись всего час с небольшим, присяжные вынесли вердикт: Овсянников в поджоге виновен, а оба исполнителя хоть и виновны, но заслуживают снисхождения. Исходя из этого суд постановил ржевского 2-й гильдии купца Андрея Левтеева, лишив всех прав состояния, сослать в каторжные работы на 9 лет, ржевского мещанина Дмитрия Рудомётова, лишив всех прав состояния, отправить в каторжные работы на 8 лет. А санкт-петербургского 1-й гильдии купца Степана Овсянникова тоже лишив всех прав состояния, но сделав скидку на почтенный возраст, сослать на поселение в Сибирь, в «отдалённейших местах».
Как писал потом Кони, «это дело было торжеством нового суда».
Но торжество длилось недолго. Из Сибири одно за другим летели ходатайства к царю. А к влиятельным покровителям, надо думать, нечто более весомое. И это помогло. Пока Овсянников ждал помилования, он весьма неплохо проводил время в Сибири ― был на особом положении, имел изрядные послабления режима и тратил немалые деньги на обустройство своей ссыльной жизни. Через шесть лет он уже благоденствовал в Царском селе. Даже подал прошение на высочайшее имя о восстановлении в правах потомственного почётного гражданина. Но не получил ответа ― народовольцы отправили царя-реформатора к праотцам. По горло наевшись его реформами.