28 июля 1904 года эсер Егор Созонов по приговору партии социалистов-революционеров казнил министра внутренних дел Плеве. Произошло это возле Варшавской гостиницы на Измайловском проспекте, 31.
Вместе с обер-прокурором синода Победоносцевым и министром юстиции Муравьёвым министр внутренних дел Плеве воплощал самую замшелую российскую реакцию. Начинал он, кстати, с казни народовольцев. Конечно, тогда ещё не самым главным действующим лицом (им был Муравьёв), но и не последним ― присутствовал в качестве наблюдателя при повешении. За это был произведён в действительные статские советники и в благодарность за эту честь со всем пылом бросился громить остатки «Народной воли». А потом, конечно, остальных революционеров. Особенно после убийства ещё одного царского сатрапа, Сипягина, когда был вместо него произведён в министры внутренних дел и шефы жандармов.
Самыми эффективными методами борьбы с крамолой Плеве считал самые жёсткие. Крестьян ― нещадно сечь, желательно до смерти. Рабочие демонстрации и забастовки ― разгонять, желательно картечью и шашками. Евреев (он был антисемитом) ― стращать погромами, желательно кровавыми, как в Кишинёве. Революционеров ― ссылать, желательно в места самые отдалённые, а лучше сразу вешать. И особенно важно, был уверен Плеве, разлагать революционное движение изнутри. С помощью разветвлённой сети провокаторов и доносчиков. А в качестве профилактики революции считал уместной «маленькую победоносную войну». С Японией. К этому он тоже приложил руку. Что уж и говорить, если даже супердухоскрепный Победоносцев называл Плеве подлецом. Так что шеф жандармов сам напросился.
Его погибели откровенно радовались все. Радовался министр финансов Витте. Радовался умеренный либерал (в то время) и философ Струве. Радовались даже большевики: «Плеве убит. Радостно вздохнет каждый обитатель свободной Руси, услыхав благую весть» ― говорилось в заявлении петербургского комитета РСДРП(б). Генеральша Богданович жаловалась, что в Петербурге присяжные поверенные «числом 400 человек пошли обедать в ресторан», и там провозглашали тост за Созонова. Библиограф Минцлов в дневнике радостно восклицал: «Дождался-таки Плеве своего часа!» Князь Голицын признавался: «Никто его не пожалел. Он душил всякую, самую невинную инициативу общества». Отозвался на событие Джек Лондон. Он назвал этот день «праздничным днём в революционном календаре социалистов всего мира». Даже пацифист Лев Толстой отозвался на это событие ёмким словом «целесообразно».
Скорбел только царь: «В лице доброго Плеве я потерял друга и незаменимого министра внутренних дел. Строго господь посещает нас своим гневом».
Взрыв на Измайловском проспекте прогремел ранним утром, когда Плеве направлялся на доклад к царю в Царское Село. Сила взрыва была такова, что карету министра разнесло в щепки. Как и его самого. В соседних домах окна разбились вдребезги. Те из его охранников, кто уцелел после взрыва, трусливо разбежались. На месте остался лишь бомбист ― Егор Созонов. Он специально подбежал ближе к карете, поскольку надеялся этим избежать других жертв. Не получилось ― погиб кучер. А Созонов, хоть и сильно раненный, остался жив. Несколько минут он пролежал без сознания и пришёл в себя лишь когда к месту взрыва прибежали жандармы. Первыми его словами были: «Дело сделано! Да здравствует свобода!»
Эти же слова он произнёс на первом же допросе. «Долой самодержавие!.. Местный я или же я приезжий — сказать не желаю. Чем начинена была бомба — не скажу». В общем, держался твёрдо, пока не потерял сознания. На следующий день его перевели в тюремную больницу «Крестов» и последовательно записывали всё, что он говорил в бреду.
Суд над Егором Созоновым шёл всего один день в Петербургской судебной палате и при закрытых дверях. Обвинения были предъявлены по 100 и 102 статьям Уголовного Уложения. Участие в тайном сообществе, «присвоившем себе наименование Боевой организации партии социалистов-революционеров и поставившем себе целью насильственное посягательство на установленный в России законами основной образ правления и ниспровержение существующего в Империи общественного строя», и «совершение убийств должностных лиц».
Вместе с Егором Созоновым судили запасного метальщика ― Шимеля Сикорского, но главной фигурой был, несомненно, Созонов. Защищал его один из самых блестящих российских адвокатов Николай Карабчевский. Который откровенно сочувствовал террористу. «Сопоставляя личности жертвы и убийцы, я отказываюсь даже формулировать деяние Созонова как убийство», ― сообщал он в печати. И соответственно вёл процесс. «Вот почему, когда трепетными руками он, ― говорил Карабчевский о Созонове, ― принимал бомбу, он верил, что она начинена не столько динамитом и гремучей ртутью, сколько слезами и бедствиями всего народа. И когда рвались и падали осколки разорвавшейся бомбы, ему казалось, что рвутся и звенят цепи, которыми опутан русский народ». На этой фразе председательствующий потребовал удалить адвоката из зала. «Вот почему он крикнул: «Да здравствует свобода!» ― всё-таки успел прокричать напоследок Карабчевский.
Ничуть не хуже выступил и адвокат Михаил Казаринов, защищавший Сикорского. «Не за себя, не за своих вошёл Сикорский в Боевую организацию. Его влекла идея правды, не ведающая границ ни национальности, ни касты, ни религии. Не страшен приговор, хотя бы и смертный, для того, кто решил принести себя в жертву идее».
Созонов вины не признал. В последнем слове он объявил: «Партия социалистов-революционеров сочла необходимым изъять Плеве из обращения. Убивая его я исполнил то, чего требовала моя совесть, я чувствую величайшее удовлетворение».
Казалось бы, после этих слов рассчитывать на снисходительность судей не приходилось. Но власть была столь напугана убийством Плеве, что применять крутые меры против его убийц не решилась ― дабы не вызвать народных волнений. Но было уже поздно. Начальник Петербургского охранного отделения Герасимов вспоминал: «С ужасным концом Плеве начался процесс быстрого распада центральной власти, который чем дальше, тем больше усиливался». В результате вместо смертной казни Созонов был приговорён к пожизненной, а Сикорский ― к двадцатилетней каторге. А убийство Плеве стало детонатором, или даже, как считают некоторые историки, первой фазой революции Пятого года.