20 лет назад Советский Союз получил смертельный удар. Нанесли его – очередная гегелевская ирония истории – люди, которые хотели СССР сохранить. Беловежские соглашения неполных четыре месяца стали вовсе не убийством, а лишь документальным оформлением уже состоявшейся смерти. Можно спорить, чем оказались действия ГКЧП вопреки воле его участников: неудачной операцией, закончившейся смертью пациента или убийством по неосторожности. Но в любом случае именно провальный августовский путч сделал сохранение СССР на сколько-нибудь заметный срок абсолютно невозможным. Тем более — советской экономической системы, к тому времени уже пребывавшей в коллапсе.
Путч ГКЧП принято считать коммунистическим. Но важно отметить, что даже успех незадачливой «хунты» вовсе не означал бы реставрацию доперестроечного коммунистического режима. Здесь можно провести определённую аналогию с Польшей после 13 декабря 1981 года. Военно-полицейский переворот Войцеха Ярузельского не только загнал в подполье «Солидарность», но и фактически отстранил ПОРП от реальных рычагов управления. Формально польская компартия продолжала осуществлять свою «руководящую и направляющую роль» до 1989 года. В реальности же шла декоммунизация страны не только снизу, но и сверху. Так и в СССР – идеологическое обоснование ГКЧП было отнюдь не марксистско-ленинским.
Термин «социализм», не говоря о «коммунизме», в заявлениях ГКЧП не звучали вообще. Зато особо говорилось о намерении «поддерживать частное предпринимательство». КПСС как структура была дистанцирована от переворота — причём скорее по воле инициаторов путча, чем позицией партийного руководства. Коммунистическая идеология была настолько дискредитирована, что даже ведущие коммунистические функционеры старались к ней не взывать. ГКЧП выступал с державно-имперской риторикой, выдвигая в основном два тезиса – «наведение порядка» и «сохранение Союза».
Но события имели не только политическую сторону. Вполне можно представить, что, не случись ГКЧП, новый вариант Союзного договора был бы подписан. «Конфедеративное государство» с восхитительным названием «ССГ» («Союз Суверенных Государств» — так планировалось именовать страну, если кто забыл) какое-то время — наверняка исторически непродолжительное — просуществовало бы в новом формате и в территориально урезанном виде, без Прибалтики, Закавказья, вероятно, Молдавии. Но советская социально-экономическая система исчезала в любом случае.
В значительной своей части она уже необратимо демонтировалась к августу 1991 года. Помимо партийных секретарей по идеологии (именно этих!) и преподавателей научного коммунизма, в стране не было ни одной общественной группы, заинтересованной в реставрации государственно-монополистической экономики директивного планирования.
Наряду с вице-президентом СССР Геннадием Янаевым, премьер-министром Валентином Павловым, председателем КГБ Владимиром Крючковым, министрами обороны и внутренних дел Дмитрием Язовым и Борисом Пуго, членом Совета обороны Олегом Баклановым, в состав ГКЧП входили Александр Тизяков (Ассоциация госпредприятий) и Василий Стародубцев («Крестьянский союз»). Формально они представляли директорский корпус промышленности и колхозно-совхозных латифундистов. Но следует учитывать, каковы были реальные интересы этих групп. Равно как и центральной хозяйственной бюрократии.
В стране вовсю шёл процесс номенклатурной приватизации (знаменитое словечко «прихватизация» первоначально относилось именно к ней, а не чубайсовским ваучерам и залоговым аукционам). Министерства и ведомства спешно перелицовывались в «концерны», «ассоциации» и т.п. Пионером выступило министерство газовой промышленности, ставшее «Газпромом». Даже в аппарате КПСС всё более значимыми фигурами становились управляющие делами, задвигавшие далеко на задний план идеологических секретарей. Пленумы обкомов начинали походить на собрания акционеров. Тем более на уровне предприятий «красные директора» и председатели колхозов увлечённо осваивались в правах частных собственников. Что немаловажно — без ответственности, которую предполагает владение собственностью.
Вряд ли эти «кабиры» — «капиталисты-бюрократы», если воспользоваться индонезийским термином времён президента Сукарно — или «коммуно-буржуи», как их окрестил полгода спустя автор этих строк, согласились бы поступиться полученными возможностями. Объективным выразителем их интересов выступал советский премьер Валентин Павлов, ненавидимый народом за повышение цен и обмен купюр зимой 1991-го. Концепцию номенклатурного капитализма в наибольшей степени символизировал именно он со своей «программой перехода к рынку». Павлов закономерно стал членом ГКЧП, но за три дня практически никак не проявился (его поведение было сходно с янаевским и косвенно разъяснилось в мемуарах Николая Рыжкова, павловского предшественника во главе правительства СССР: «Попробовал бы он явиться подшофе ко мне в кабинет»). Собственно, именно к номенклатурной приватизации при сохранении за государством функций директивного регулирования сводилась экономическая программа ГКЧП.
Объективно коридор возможностей для проведения социально-экономических преобразований в 1990-1992 годах был чрезвычайно узок. На момент путча он продолжал сужаться буквально с каждой неделей. Тотальный дефицит, раскручивание инфляционной спирали, развал аппарата управления грозили перерасти в распад систем жизнеобеспечения. Чего было в изобилии, так это программ реформ, «знающих, как надо» теоретиков наблюдался даже перебор. Хуже обстояли дела с практиками, готовыми принимать необходимые решения.
Обращаясь опять же к польскому опыту, можно напомнить, что бóльшая часть непопулярной подготовки к экономическим реформам была проведена в 1988-1989 годах формально ещё коммунистическим правительством Мечислава Раковского. Это существенно облегчило задачи отца польской «шоковой терапии» Лешека Бальцеровича. Но в СССР деятелей, подобных хотя бы Раковскому, не нашлось. Павловские финансовые экзерсисы ни в малейшей степени не решали ни одной проблемы. Они лишь накаляли общественное раздражение, без того принимавшее угрожающие формы.
Зато 1990-1991 годы отмечались всеобщим интересом к экономическому программированию. Помимо наиболее известных «500 дней», связанных с именем Григория Явлинского, были и концепция «обратимых денег» Виктора Нита и Павла Медведева (последний – бессменный с 1990 года депутат, в настоящее время занимает несколько экзотическую должность финансового омбудсмена), и предшествовавшие «500 дням» «300 дней» и «400 дней доверия», и разработки группы Евгения Сабурова. Это не говоря о правительственных программах кабинетов Рыжкова и Павлова, которые готовились при активном участии академических экономистов, прежде всего Леонида Абалкина и Николая Петракова. Наконец, уже летом 1991-го, перед самым путчем, появилась программа «Согласие на шанс», подготовленная Явлинским совместно с американскими экономистами из Гарварда.
Все эти программы, включая рыжковскую и павловскую, признавали необходимость переход к рынку и создание частного сектора. Но правительственные проекты, унаследованные ГКЧП, предполагали повышенную степень бюрократической централизации и жёсткое ограничение частного бизнеса, «кооператоров-спекулянтов». Программы же Явлинского писались в расчёте на сохранение общесоюзного экономического, а по возможности и политического пространства. Между тем республики, начиная с России, стремительно осваивали суверенитет. Формально именно это противоречие привело Явлинского к отказу от предложенного ему правительственного поста в РСФСР-РФ.
Команда экономистов во главе с Егором Гайдаром, привлечённая в правительство осенью 1991 года, не имела оформленной теоретической программы. В первые свои месяцы она действовала в режиме пожарной команды. Но она оказалась единственной группой, предпринимавшей реальные действия. В сложившейся тогда объективной ситуации эти действия были во многом неизбежны. Эта неизбежность, собственно и была причиной прихода гайдаровской команды – никто другой не решался на тяжёлые меры, за которые не приходилось рассчитывать на благодарность в обозримые исторические сроки. Между тем альтернативой той же либерализации цен являлось окончательное обрушение финансовой системы и остановка жизнеобеспечивающих систем.
Гайдар и его люди согласились принять экономическую власть без предварительных условий и с набором лишь общих принципов. Может быть, именно это помогло им ориентироваться в быстро менявшейся ситуации начала 1992 года. Страна не имела ни дееспособного госаппарата, ни экономических границ. Бесконтрольно эмитировался рубль, являвшийся валютой большинства постсоветских республик. Раздутая военная промышленность требовала государственных ассигнований либо превращалась в источник массовой безработицы. Всё это отличало ситуацию в России от посткоммунистических стран Восточной Европы. В таких условиях реформы не могли не оказаться более куда болезненными и куда менее результативными, нежели в Польше, Чехии, Венгрии или даже государствах Прибалтики.
Естественно, к объективным проблемам добавлялись и ошибки, порождённые рыночным фундаментализмом реформаторов. Причём, как ни парадоксально, их идеологический либерализм совмещался со склонностью к административному внедрению рыночных принципов. Что в конечном счёте предполагало опору не столько на новую буржуазию, сколько на новую бюрократию. Эти процессы заложили предпосылки для «вертикали» 2000-х. Но тут начинается, как говорили классики, «уже совсем другая история», требующая отдельного серьёзного анализа нереализованных альтернатив. Так или иначе, несостоявшуюся «экономику ГКЧП» альтернативой считать нельзя.