Юбилеи побуждают к раздумьям. Даже когда историческое событие не имеет видимого пересечения с современностью. 85-летие смольнинского убийства – из таких. Но отсутствие связи тоже своеобразная связь. Хотя бы через вопросы: почему? что вместо? Призадуматься – сходство найдётся. А различие помогает понять характер нового шанса. 1 декабря 1934 года Леонид Николаев выстрелом в затылок убил Сергея Кирова.
Первый секретарь Ленинградского обкома, член Политбюро и секретарь ЦК ВКП(б) умер тут же, на месте. В том самом «коридорчике» из будущей крамольной частушки. Следующим выстрелом убийца попытался покончить с собой. Однако безуспешно – брошенная в него монтёром отвёртка сбила направление пули. Через несколько часов безработного коммуниста Николаева допрашивали следователи НКВД.
В тот же день убийство Кирова – фактически до расследования – было объявлено политическим и приписано неким «врагам рабочего класса». Соответствующее указание дал лично Иосиф Сталин в экстренном телефонном разговоре со вторым секретарём обкома Михаилом Чудовым. Вечером появился выдающийся акт советской истории – Постановление Президиума ЦИК СССР (формально высший орган госвласти) «О порядке ведения дел о подготовке и совершении террористических актов». Документ был вполне на уровне не столь к тому времени давнего декрета о красном терроре.
Для рассмотрения дел о «террористических актах» вводился ускоренный порядок. Следствие проводить максимум в десять дней, обвинение предъявлять за сутки до суда, ни адвокатов, ни обжалований, ни помилований, смертные приговоры приводить в исполнение немедленно. Этот норматив, над которым заикали бы даже депутаты сегодняшнего «бешеного принтера», действовал более двадцати лет и был отменён только весной 1956 года.
Николаев дал затребованные показания после интенсивных допросов. Показаниям первоначальным его новые данные полностью противоречили. Зато обеспечивали в деле «политику» и «организацию». Перед новым годом Николаев был расстрелян с группой псевдосообщников (которые ни сном ни духом).
Уже в январе 1935-го начались процессы-расправы над давно намеченными жертвами. Была истреблена «зиновьевская оппозиция» – непосредственная мишень Сталина. Смерть ленинградского секретаря означала аналогичный приговор Григорию Зиновьеву, Льву Каменеву, Григорию Евдокимову, Ивану Бакаеву – всей группе, отправленной на расстрел Первым Московским процессом 1936 года. Некогда влиятельная внутрипартийная сила – восходившая к «ленинской гвардии», опиравшаяся на ленинградскую парторганизацию и в своё время конкурировавшая со Сталиным – была вырезана начисто.
Годом ранее раздавлены в «кировском потоке» старая петербургская интеллигенция, остатки дворянства, офицерства, купечества, небольшевистской общественности. Около 40 тысяч высланных из Ленинграда, почти 25 тысяч осуждённых. Немало набралось «убийц Кирова». С этими людьми практически исчез дух «питерской фронды», а с выкошенными большевистскими кадрами – претензии Ленинграда на положение второй столицы. Потенциальной политической альтернативы не стало.
Но и этим последствия не ограничились. Стоит сопоставить цифры. В 1934 году в Советском Союзе были осуждены по политическим обвинениям менее 80 тысяч человек, в 1935-м – почти 270 тысяч. А ведь и следующий год был ещё витком раскрутки, лишь преддверием настоящего террора.
В послесталинскую эпоху убийство Кирова тоже считалось политическим. Хотя уже с иным знаком. После XX съезда дело разбирали несколько спецкомиссий. Официальных заключений так и не было опубликовано. Однако Никита Хрущёв прозрачными намёками указывал на «сталинский след». Что представлялось более чем логичным – Сталин, НКВД и часть партийной верхушки оказались единственными бенефициарами гибели ленинградского секретаря. Акция Николаева позволила им реализовать давно задуманный политический поворот, укрепить свою власть. Больше не выиграл никто.
Но и Сталин с его приспешниками в подготовке убийства никак не «запалился», выражаясь современным языком. Фактологических подтверждений его прямой причастности нет. То же относится к тогдашнему руководству НКВД во главе с Генрихом Ягодой. Возможно, поэтому и не обнародовались заключения хрущёвских комиссий. Прокурорско-следственная бригада горбачёвского времени в 1990 году констатировала: «Каких-либо данных о подготовке в 1928-1934 гг. покушении на Кирова, а также о причастности к этому преступлению органов НКВД и Сталина не содержится. Достоверно установлено, что никакого заговора с целью убийства С. М. Кирова не существовало и это преступление было совершено одним Николаевым».
Объективные исследования, основанные на биографии Николаева, изъятых у него материалах, его первых показаниях, информации свидетелей, общем анализе картины преступления, опровергают версию о политическом характере убийства. Как оно ни парадоксально. Партийный неудачник Леонид Николаев просто мстил начальству за крах служебной карьеры. Незадолго до того он был уволен с мелкой чиновной должности в Институте истории ВКП(б). Личностные особенности психически нестабильного, нервно-взбаламошного и болезненно закомплексованного человека толкнули его к драматическому решению – застрелить и застрелиться. Первое удалось, второе нет.
Наличие у Николаева оружия и лёгкий проход в здание высшей городской власти не свидетельствуют ни о каких тайно предоставленных преференциях. В то время каждый член ВКП(б) обладал подобными привилегиями. В партии же Николаев, несмотря на увольнение, по-прежнему состоял.
Политическим убийство Кирова сделал Сталин. Буквально. Следствие он вёл фактически сам, лично оформляя обвинительное заключение. Тот случай, когда «событие так совпало с интересами лица, что подозрения останутся навсегда». Преступлением Сталина в данном случае являлась не организация индивидуального убийства. А его циничное использование для дальнейших массовых убийств. Действительно – политических.
Сергей Киров несомненно был сталинистом. Хотя его персональные манеры отличались от общеноменклатурных норм. Он был поживее других. Без избыточной монументальности. С откровенной тягой к простым радостям. Чаще и тщательнее прочих секретарей – давно вошедших в роль советской аристократии – демонстрировал заботу о подведомственном населении. На чём и завоевал широкую популярность.
Впрочем, бытовой демократизм Кирова сильно преувеличен молвой. С людьми на улицах он действительно общался (почти как парагвайский диктатор Стресснер в парках Асунсьона), но без охраны по ленинградским улицам не ходил (в отличие от Стресснера). Другое дело, что Киров часто строил служебные отношения на личном приятельстве. И потому всецело доверял дружбану-охраннику Михаилу Борисову, главному напарнику на охоте и рыбалке. Который роково промахнулся, пропустив Николаева. За что, кстати, Борисов поплатился жизнью – ударился головой о стену автозака по дороге на допрос. Сталин за это не спросил с перевозчиков – мало ли что бывает.
Демократичная показуха Кирова была оборотной стороной его богемных увлечений. Во всём же главном он проводил генеральную линию ВКП(б). Был из форейторов индустриализации и коллективизации, участвовал в репрессиях. «Многим мы прекратили физическое существование, многим внушили величайший, подобающий революции страх», – с гордостью подводил Сергей Миронович итоги первой пятилетки. Когда Троцкий, реагируя из эмиграции на убийство, назвал Кирова «жестоким сатрапом», это было не худшей эпитафией.
Но была в позиции Кирова и другая сторона. Сделавшая его символом всего 1934 года, а не только декабря.
Значительная часть номенклатуры после чудовищного стресса коллективизации настроилась на умеренность. Победа одержана снова. Проведён XVII «съезд победителей». Снова под водительством Сталина. Разумеется, за это перед вождём преклонялись. Но полагали возможным теперь и отдохнуть от стальной воли. Власть и так стала крепка. Зачем извращаться дальше?
В конкретной государственной политике умеренность означала две установки. И в обеих самым ярким выразителем и символом являлся именно Киров.
В экономике – частичная реставрация НЭПовских методов. Не в смысле допущения частного предпринимательства, об этом речи уже не было. Но вернуться к товарно-денежным связям между госпредприятиями многие полагали целесообразным. «Сомкнуть товарооборотом промышленные предприятия Ленинграда и коллективные хозяйства области», – этот тезис был главным в докладе, который Киров так и не произнёс на партхозактиве в Таврическом, куда собирался из Смольного. Символично, что темой собрания являлась проведённая Кировым в Ленинграде отмена карточной системы.
В политической же сфере умеренные выступали за снижение репрессивности, укрощение карательных органов, повышение роли суда и прокурорского надзора. То есть часть правящего аппарата прямо бросала вызов вооружённому отряду партии. Номенклатурная элита стремилась, конечно, к безопасности для себя, к гарантии от произвольной расправы. Но всё же времена были не теперешние – властители временами подумывали и о стране. Киров и в этом аспекте оказался в авангарде. Это определялось особенностями его положения во главе Ленинграда.
В городе на Неве «парень из Уржума» появился 1926 году как чужак. Его десантировали для зачистки парторганизации, поддержавшей оппозиционера Зиновьева. Стоит уточнить, что оппонировал Зиновьев с «левых» позиций ультракоммунизма – бей кулака и нэпмана (которых в то время прикрывал «правый оппортунист» Сталин). Но Киров постарался обойтись без жёсткой чистки, сумел урегулировать ситуацию и восемь лет держался на бюрократическом маневрировании и популизме. Начальник ленинградского Управления НКВД Филипп Медведь (личность достаточно кровавая, в своё время комендант большевистских концлагерей) являл собой прямо эталон социалистической законности. В том плане, что никак не выдвигался из-под обкома и его первого секретаря.
Усилиями номенклатуры кировского типа 1934 год сильно изменил жизненную картину СССР. «Красная Россия становится розовой», – писали иностранные корреспонденты. Парадоксальным образом признаком либерализации выглядело само создание НКВД. Карательный монстр объединял политическую полицию и жандармерию ОГПУ с общеуголовной милицией. Однако на виду было именно формальное упразднение ненавистного народу ОГПУ, только что совершавшего государственный террор коллективизации.
Умеренные номенклатурщики ощущали настрой масс. Низы же отфиксировали веяния на политическом олимпе. В стране прибавлялось оптимизма. Скрашивался жестяной быт. Изменения шли вширь и вглубь. На комсомольских собраниях зазвучали человеческие темы. Повсеместно открывались танцплощадки. Песенка «У самовара я и моя Маша» сделалась своеобразным гимном рабочих предместий.
Но было и другое. Выше говорилось о количестве осуждённых за политику в том самом 1934-м: 78999 человек. Из них 2056 человек были приговорены к ВМСЗ – расстрел именовался «высшей мерой социальной защиты» (около тысячи получили замену на лагерь, но более половины приговорённых казнили). В лагеря были отправлены почти 60 тысяч. Это разговор только о вынесенных за год приговорах. Общее же количество «привлечённых» ОГПУ/НКВД в 1934 году достигало почти 200 тысяч (порядка 10% этой численности дал Ленинградский регион под управлением Кирова). Из них около 130 тысяч были арестованы – дожидаться очереди на решение.
По социальному составу наиболее крупную группу составляли служащие, за ними деревня (кулаки, середняки и колхозники), потом рабочие (чаще транспортники). Членов партии мало, всего несколько тысяч. Характерно, что годом ранее из 630 тысяч привлечённых, полумиллиона арестованных (более 35 тысяч во владениях Кирова, который сам состоял в областной «тройке» вместе с Медведем и председателем Ленгорисполкома Иваном Кодацким) и почти 240 тысяч осуждённых однозначно преобладала «сельская контрреволюция». Завершающий аккорд победной коллективизации.
По характеру обвинений чаще всего арестовывали за «агитацию» и «вредительство». Но до 10 тысяч человек были взяты за «политбандитизм» и «контрреволюционное повстанчество». Это очевидным образом указывало на подспудное продолжение гражданской войны. Общество продолжало сопротивляться, и ломать сопротивление предстояло Большим террором. Поводом для его развязывания подвернулось убийство Кирова. Могло бы что-то другое.
Сходство, которое мы видим сегодня, элементарней некуда. Многие в чиновной олигархии хотели бы успокоения. Выхода из-под санкций. Прекращения крымнашистской истерии. Гарантий от карательного произвола, подобного делу Улюкаева.
Умеренные есть. Но среди них нет даже Кирова. Не считать же таковым Кудрина, который тоже был бы непрочь «сомкнуть товарооборотом». Поэтому едва ли предстоит большой террор. Как бы ни вожделели кровавого замеса наиболее последовательные державники и духоскрепы. Что ни говори, развелось-таки «соловьёв едроства», с которыми понимающе перемигиваются серьёзные люди, то Патрушев, то Бортников.
Всё наблюдаемое имитационно и измельчённо. Террор временами применяется, но ограниченно, смягчённо и очень выборочно. Лагерные потоки текут, но не в кировских масштабах. Не та номенклатура. В конце концов, и Путин не Сталин.
Режим привык брать на глотку, избегая крупномасштабного насилия. Опасного для самой элиты. Где решалось когда-то пулей, решёткой и проволокой, сейчас обходятся агитпроповским визгливым воем. И пока что – прокатывает. Пока позволяет общество. В чём содействует и некоторого рода оппозиция, клянущаяся, что она «не оранжевая зараза». А раз так – зачем и рисковать?
Никита Требейко, «В кризис.ру»