170 лет назад, 13 июля 1851 года в селе Новый Стародуб Херсонской губернии в семье военного врача родился один из самых ярких и отчаянных российских революционеров Сергей Кравчинский. Нельзя сказать, чтобы в истории нашей страны ощущался недостаток решительных людей, умных творческих личностей. Но в Сергее Кравчинском эти качества и таланты соединились самым уникальным образом. Его имя – одно из имён России. Настоящей России.
Неустрашимый борец за свободу, блестящий пропагандист, самобытный писатель ― в нём всё было с избытком. Било ключом, захватывало, вдохновляло. Недаром именно он стал прототипом знаменитого Овода. Собственно, Кравчинский и вдохновил Этель Лилиан Войнич взяться за перо. Чтобы создать образ идеального революционера-романтика.
Его книгу очерков о русских революционерах «Подпольная Россия» читали и ценили Эмиль Золя, Альфонс Доде, Элизе Реклю, Уолт Уитмен, Иван Тургенев, Лев Толстой, Иван Франко. Под её влиянием английский писатель Уильям Моррис стал социалистом. Его уважали Фридрих Энгельс и Эдуард Бернштейн. Марк Твен, встретившись с Кравчинским, был очарован им. А прочитав его книгу, писал: «История изобилует мучениками, но, кроме русских, я не знаю, таких, которые, отдавая всё, совсем ничего не получали бы взамен. Во всех других случаях, которые я могу припомнить, есть намёк на сделку».
Усилиями и энергией Сергея Кравчинского русское революционное движение получило мощную поддержку во всём мире. Созданное им «Общество друзей русской свободы» стало первой, и, кажется, единственной международной организацией, объединивших мировых общественных деятелей в борьбе за свободу России. Не русские эмигранты, а британские члены парламента, американские и европейские писатели и даже религиозные деятели вдруг озаботились тем, что происходит на далёкой северной окраине Европы.
Похороны Сергея Кравчинского стали мощной манифестацией солидарности. В ней приняли участие несколько тысяч человек. Не только русские эмигранты. Была Элеонора Маркс, итальянский революционер Энрико Малатеста, многие писатели, английские политики и депутаты.
Но это было потом, а начиналось очень обычно. Как у большинства революционеров-народников. Орловский кадетский корпус. Московское Александровское военное училище. Петербургское Михайловское артиллерийское училище. Чин подпоручика. Отставка. Лесной институт… Будущая первомартовка Софья Перовская и будущий монархист Лев Тихомиров, анархист Пётр Кропоткин и будущий эсер Феликс Волховский… Кажется нет среди русских революционеров второй половины XIX века, кто не прошёл бы через кружок «чайковцев». Не миновал его и Сергей Кравчинский. Здесь он получил первые навыки подпольной работы. Учился вести пропаганду, готовился к главному делу ― великому походу «в народ».
И вот этот торжественный миг наступил. Осенью 1873-го он одним из первых отправился агитировать крестьян. Ходил по Тульской и Тверской губерниям. Но недолго. Уже в 1874-м был арестован, бежал, перешёл на нелегальное положение и вскоре перебрался за границу. И тут, казалось бы, открылось перед ним широкое поле для спокойного формата революционной борьбы. Его с распростёртыми объятиями встретили именитые эмигранты ― Пётр Лавров, Михаил Бакунин, Герман Лопатин. Тут же предложили хорошую журналистскую работу, создали условия для творчества. Просто рай по меркам нынешних российских изгнанников. Но Кравчинскому так не показалось. Он действительно писал полемические статьи в бакунинские издания, сочинил свою первую «Сказку о копейке» – под псевдонимом Степняк (под которым многие его узнают по сей день). Впервые перевёл на русский язык «Спартака» Рафаэлло Джованьоли. И на этом остановился.
Вместо планомерной пропаганды выбрал другое ― агитацию действием. Бросил уютный эмигрантский мирок и отправился воевать за Боснию против османов. Восстание было подавлено. Вместо того, чтобы вернуться в тихую безопасную Швейцарию, Кравчинский рванул в Москву. Освобождать из тюрем арестованных друзей. Что-то даже успел сделать, но в целом не встретил понимания у бывших соратников, упорствовавших в мирном протесте. Снова уехал за границу. И снова ― не в Швейцарию. В Италии примкнул к восстанию крестьян провинции Беневенто. Был арестован, девять месяцев провёл за решёткой, вышел по амнистии. И опять в Россию.
Было это в 1878 году. К этому времени Марк Натансон, Александр Михайлов, Георгий Плеханов и Дмитрий Лизогуб возродили давно разгромленную организацию Александра Серно-Соловьевича и Николая Чернышевского «Земля и воля». Теперь ― на идеях социализма. Кравчинский был прирождённым анархистом, но новые идеи живо захватили его. Он наладил подпольную типографию, писал статьи для газеты землевольцев. Однако мирный протест по-прежнему не давал результатов.
И тут разговор пошёл по-взрослому: впервые прозвучали слова «индивидуальный революционный террор». Был он, конечно, и раньше: в царя-реформатора стреляли русский дворянин Дмитрий Каракозов (1866 год) и польский националист Антон Березовский (1867-й), Вера Засулич едва не отправила к праотцам петербургского градоначальника Трепова (1877-й). Но это были личные инициативы. «Засулич вовсе не была террористкой, ― писал Кравчинский. ― Она была ангелом мести, жертвой, которая добровольно отдавала себя на заклание, чтобы смыть с партии позорное пятно смертельной обиды». Но её поступок стал тем толчком, которого не хватало, чтобы перейти к решительным действиям.
Землевольцы впервые идеологически обосновали необходимость жёстких акций против отдельных представителей режима. Кравчинский объяснял: «Нечего было и думать о взятии приступом твердыни царизма, как то делалось в других, более счастливых, странах. Нужно было обойти врага с тылу, схватиться с ним лицом к лицу позади его неприступных позиций, где не помогли бы ему все его легионы. Так возник терроризм. Родившись из ненависти, вскормленный любовью к родине и уверенностью в близкой победе, он вырос и окреп в электрической атмосфере энтузиазма, вызванного геройским поступком».
Понятно, что первым взялся показать пример сам Кравчинский.
Случай представился вскоре. В 1876-м участник «хождения в народ» Иван Ковальский создал в Одессе революционный кружок. Его участники организовали типографию, печатали прокламации. Но, как и Кравчинский, считали действенной лишь «пропаганду делом». Поэтому агитировали за вооружённое сопротивление режиму, готовили оружие для восстания. Полиция узнала о кружке Ковальского из-за доноса хозяина квартиры. В конце января 1878-го в квартиру ворвались жандармы. Ковальский и его соратники ответили огнём. Через полгода Иван Ковальский был расстрелян в Одессе на Скаковом поле.
Актом возмездия за этот расстрел землевольцы назначили казнь начальника Третьего отделения и шефа жандармов Мезенцова.
Генерал-адъютант Мезенцов был верным слугой режима. Усердным, но без особого фанатизма. Не лишённым некоторого креатива. Аккурат в 1878-м он затребовал у царя полномочий и денег на развёртывание в стране мощной контрреволюционной пропаганды. Которая, по его мысли, должна состоять в издании назидательных книжек и газет для простонародья, создании для интеллигенции благонамеренных кружков, дабы «препятствовать дальнейшему развитию революционных замыслов». Короче, понимал значимость пропаганды, собирался разводить киселёв-соловьёв. Но царю такой замысел показался как бы несколько чересчур. Вместо этого Мезенцову были выданы 400 тысяч рублей на обзаведение новыми секретными агентами и провокаторами. Тоже, конечно, средство действенное. Но уж очень традиционно, уныло, без огонька.
Мезенцов, разумеется, удовлетворился и этим. Но обиду, видимо, затаил. Не на царя, конечно, а на революционеров. В очередной раз, когда политзаключённые Петропавловской крепости обратились к нему с просьбой хотя бы слегка приблизить условия их содержания к человеческим, генерал ушёл в отказ. Политзеки объявили голодовку. Мезенцов злорадно прокомментировал: «Пусть умирают, я велел заказать гробы».
В общем, смертного приговора он по меркам «Земли и воли» вполне заслуживал. Привёл приговор в исполнение Сергей Кравчинский. Как всегда, шагнув навстречу опасности. Он не стрелял из-за угла, а открыто напал на Мезенцова с кинжалом.
Сучилось это утром 4 (16) августа 1878-го. На углу Итальянской улицы у дома № 4 на Михайловской площади (ныне площадь Искусств). Сергея Кравчинского сопровождал Александр Баранников, который выстрелил в сопровождавшего Мезенцова полковника Макарова – тот пытался защитить шефа зонтиком. Промахнулся. Но шуму наделал. После этого началась суматоха, а Кравчинский и Баранников вскочили в пролётку, которой управлял Адриан Михайлов и скрылись. Полиция их так и не нашла.
На следующий день Сергей Кравчинский опубликовал прокламацию «Смерть за смерть», в которой предупреждал: «Господа правительствующие жандармы, администраторы, вот вам наше последнее слово: вы ― представители власти; мы ― противники всякого порабощения человека человеком, поэтому вы наши враги и между нами не может быть примирения. Вы должны быть уничтожены и будете уничтожены! Мы ещё недостаточно сильны, чтобы выполнить эту задачу во всей её широте. Это правда. Но не обольщайтесь… Да и много ли нужно, чтобы держать в страхе таких людей, как вы, господа правительствующие?»
Вообще говоря, всего этого можно было и не объяснять. Власть сразу просекла, что покушение на Мезенцова ― предупреждение. Следующей мишенью будет царь. Духоскрепный писатель князь Мещерский писал в эти дни: «Убийство шефа жандармов генерал-адъютанта Мезенцева, совершённое с такою дерзостью, и при том с исчезновением даже следа убийц, повергло в новый ужас правительственные сферы, обнаружив с большею ещё ясностью, с одной стороны, силу ассоциации крамолы и слабость противодействия со стороны правительства».
Царь не сразу смог найти замену Мезенцову. А когда желающий занять это место всё-таки нашёлся, то был явно не чета прежнему. Генерал Дрентельн успешно топил в крови Польское восстание под руководством вешателя Муравьёва, но даже толикой квалификации Мезенцова не обладал. Он не смог предотвратить выстрела Александра Соловьёва в царя (1879-й) и взрыв в Зимнем дворце, подготовленный Степаном Халтуриным (1880-й). В результате ушёл в отставку. После этого Третье отделение было расформировано и защиту жизни царя взял на себя лично министр внутренних дел Лорис-Меликов. Это, впрочем, ничего не изменило. 1 марта 1881-го царь был убит.
Выполнив свою историческую миссию, Сергей Кравчинский снова перебрался за границу. Но до конца жизни оставался знаменем российского революционного движения.
Так совпало, что в юбилей Кравчинского выступил путинский чиновник Венедиктов, замсекретаря Совбеза. Пронудел в духе князя Мещерского про «чуждые ценности, которые выдают за общечеловеческие», которые «мы никогда не согласимся принять». Что согласятся или не согласятся эти «мы», то есть они – вообще малоинтересно (ибо это наследники тех, о ком всё сказал Кравчинский). А вот насчёт самобытных и самодостаточных ценностей России – это обсуждаемо. Сергей Степняк-Кравчинский олицетворял их как никто.
Юлия Кузнецова, «В кризис.ру»