В этом, ещё не испоганенном новоделом доходном на доме на Ярославской, 1 (теперь ― Дегтярный, 26) в 1907 году жила член Боевой организации ПСР Мария Прокофьева. Девушка, о которой с удивительной теплотой и искренней симпатией (что совершенно несвойственно этой «гади») отзывалась Зинаида Гиппиус: «её «неземное лицо» нам так нравилось… белая, воздушная Мария, с нездешними глазами и нежной улыбкой».
Это, похоже, всё, что смогла заметить не самая проницательная из женщин Зинаида Гиппиус. Хотя похвала из её змеиных уст ― само по себе явление уникальное. И всё-таки замечательна Мария Прокофьева не этим. Она была невестой Егора Созонова, казнившего царского министра внутренних дел Плеве. Как рассказывают, «она гармонировала с Егором без единого диссонанса». Она приходила к нему в тюрьму, после суда и высылки ездила к нему на Акатуйскую каторгу, писала письма. «Сильная и твёрдая в своей вере и любви, она жила надеждой на его близкое освобождение и на встречу с ним. Год его боевой, изолированной от всех работы, 7 лет каторги — 7 долгих лет она ждала его, горела светлой, чистой любовью, как свеча перед богом. Последние её письма к Егору были сплошным ликующим гимном их встрече в свободе, любви и совместной работе», ― вспоминала их товарищ по партии Прасковья Ивановская. Это ожидание не было пассивным.
Мария Прокофьева родилась в староверческой семье, воспитывалась в строгих сектантских представлениях и аскетических нравах. В этом сказалось, как отмечал Михаил Чернавский, её «стремление ввысь, к отрыву от земли и земных делишек». Ещё в школе она увлеклась революционными идеями. И не просто считала дни до возвращения Егора Созонова с каторги, она приближала этот день, как могла.
Она вошла в группу Бориса Никитенко, планировавшего покушение на царя. Собственно, после убийства великого князя Сергея Александровича и Плеве, это было очевидным решением. Это понимали не только эсеры, но и сам царь. Он ― и так-то не особо общительный ― стал прятаться от сгорающего от любви к нему народу. Это, впрочем, не эксклюзив: чем крепче народ любит начальство, тем дальше оно старается от народа держаться. Вот, Буша-младшего или Трампа, к примеру, не любили, а поди ж ты, они всё время среди людей толкались. А вот товарищей Ына и Си очень любят. И господина Путина тоже…
Но речь о Николае Романове. Он прятался от народной любви в Царском Селе. Вот там, в Баболовском парке, который он особо предпочитал для прогулок, его и решили отправить в мир большинства. Пока ещё неразоблачённый Азеф и неутомимый Савинков в далёком Париже разрабатывали высокотехнологичные планы (с помощью аэроплана или подводной лодки) убийства царя, в Петербурге решили действовать буквально деловскими методами ― бомбами. Если бы не сработал парковый план, предполагалось взорвать царя прямо во дворце. Для этого в дворцовую певческую капеллу собирались внедрить сына начальника петергофской дворцовой почтовой конторы Владимира Наумова, имевшего неплохие певческие данные. Он даже начал брать уроки пения ― на это организация выделила специальные средства. Одновременно Наумов завёл знакомство с казаком царского конвоя Николаем Ратимовым, который и донёс о подготовке покушения.
31 марта 1907-го вся группа за исключением двух человек («товарищ Ирина» и Валентин Сперанский успели скрыться) была арестована. Уже 8 мая 1907-го «Правительственный Вестник» сообщал: «В настоящее время предварительным следствием установлено, что из числа задержанных лиц значительное число изобличается в том, что они вступили в образовавшееся в составе «Партии Социалистов-Революционеров» сообщество, поставившее целью своей деятельности посягательство на священную особу Государя Императора». И журналист бесхитростно добавлял: «По выслушании официального сообщения, Государственная Дума… «охваченная чувством живейшей радости по поводу счастливо избегнутой опасности, грозившей Его Императорскому Величеству… переходит к очередным делам». Это тоже ― к вопросу о неизбывном российском начальстволюбии, но уже среди собственного окружения царя. Прямо так и видится Володин, штампующий резолюцию.
Бориса Никитенко, Владимира Наумова и Бориса Синявского приговорили к смерти. Марию Прокофьеву ― к вечной каторге. Оттуда ей удалось бежать в Париж к Борису Савинкову. Там, по словам Чернавского, она «была самым сильным человеком в группе». И оставалась такой до той минуты, пока не узнала, что Созонов покончил с собой в Зерентуйской каторжной тюрьме в знак протеста против порки политзеков. «До выхода Егора на поселение оставалось всего 6 недель, когда последовала его смерть. Узнав о трагическом конце, М. А. слегла и, тихо угасая, умерла».
Савинков долго уговаривал Марию Прокофьеву поехать в санаторий в Давос. Но она отказалась. Тогда в последней надежде спасти, Савинков сам отвёз её в Сан-Ремо. Там она умерла у него на руках, там он её и похоронил. И ходил на её могилу каждый день.