Когда в 2008 году стало очевидно, что начинается всемирный экономический кризис, в Рунете проскочил анекдот: «Россия с поистине глобальным размахом отметила десятилетие августовского дефолта». Сегодня тому дефолту исполняется уже 13 лет, а мир вновь балансирует на грани мирового кризиса.
Тогда не теперь
Людям свойственно преломлять даже принципиально новое через пройденный опыт. Осенью 2008-го были популярны разговоры, насколько же упадёт рубль по отношению к доллару (и евро, которого в 1998 году ещё не было), и нужно ли запасаться продуктами, которые можно долго хранить. Десять лет не стёрли память о стремительно пустеющих прилавках при столь же стремительно растущих цифрах на ценниках. Но жизнь никогда ничего не повторяет буквально. Кризис-2008 в России совсем не был похож на 17 августа 1998 года. Так же, как «вторая волна» (если она действительно начинается) не станет точной копией 2008-2009 годов.
Начать с того, что российский дефолт был порождён больше внутренними, чем общемировыми причинами. Хотя он и соседствовал хронологически с восточноазиатским и южноамериканским кризисами, основную роль сыграли просчёты бюджетной и кредитно-денежной политики правительства и Центробанка, годами определявшиеся принципом «день, да мой». Увеличившаяся подвижность спекулятивного капитала добавила неустойчивости российской финансовой системе. Сыграло свою роль и очередное падение мировых цен на энергоносители.
Сейчас уже подзабыли, что разговоры про «стабильность» начались вовсе не в 2000-х, а сразу после президентских выборов 1996 года. Тогда действительно удалось заметно снизить инфляцию и стабилизировать курс рубля к доллару в рамках довольно жёсткого валютного коридора. Зримым выражением уверенности властей в будущем (или желания убедить население, что такая уверенность существует) стала деноминация рубля с 1 января 1998 года – убирание с купюр «лишних» трёх нулей. Немалая часть российских граждан поверила в улучшение. Показателем тому стал рост банковских депозитов, как валютных, так и рублёвых, открывавшихся жителями крупных городов. Но за фасадом «стабилизации» скрывалась стремительно разбухавшая пирамида государственного долга, финансировавшаяся краткосрочными обязательствами (прежде всего печально знаменитыми ГКО – государственными краткосрочными облигациями – и несколько менее известными ОФЗ – облигациями федерального займа). Росли объёмы задолженности по зарплатам и пенсиям. Сокращалась налоговая база. Шёл отток капиталов из производства в финансовые спекуляции.
Уже весной 1998 года минимально внимательным наблюдателям стало очевидно, что пирамида ГКО близка к обрушению. Дисконт при их покупке (или, что то же самое – доходность для покупателя) достиг почти 50 процентов. То есть, государству в скором времени — ГКО выпускались на срок от нескольких месяцев до года — предстояло тратить на погашение ценных бумаг почти все деньги, вырученные от их продажи. Спорить можно было только о сроках краха. Автор этих строк, скажем, в одной из лекций, прочитанных в мае 1998 года, называл сентябрь. Другие прогнозы варьировались между августом и ноябрём. Правительство «младореформатров», возглавляемое Сергеем Кириенко, объявив дефолт по ГКО 17 августа, совершило политическое самоубийство (как выяснилось, не распространившееся на премьера персонально), но этой ценой вскрыло опасный нарыв.
Непосредственным результатом дефолта стало резкое падение рубля. За неделю он подешевел в 3,5 раза, с 6 до 21 за доллар, и продолжал снижаться, пробивая один за другим психологические барьеры. Эффектом домино катились разорения многих банков, очередная потеря сбережений теми, кто успел их создать, рост безработицы.
Шок, однако, произвёл и оздоравливающее воздействие на экономику. Жёсткая и быстрая девальвация с соответствующим вздорожанием импорта наконец-то сделали конкурентоспособным отечественного производителя. Начала оживать промышленность. На внутреннем рынке появились российские товары. Отчасти усилился даже промышленный экспорт, не говоря о сырьевом (нефтяные компании однозначно выиграли от происшедшего). Упавшие в цене рубли позволили правительству и работодателями закрыть долги по социальным выплатам и заработной плате. В 1999 году обозначился, наконец, долгожданный экономический рост.
Обвал идеи
Финансовый разнос повлёк серьёзные политические последствия. Первые семь лет новой России в стране целенаправленно создавался своего рода идеологический культ «сильного рубля». Удушить инфляцию, сделать бюджет бездефицитным – такого рода установки со времён Егора Гайдара провозглашались целью, если не самоцелью реформ. Более того, они намертво спаялись с российским прочтением не только либерализма, но и демократии. До неузнаваемости извратив эти понятия.
Парадоксальным образом все эти годы инфляция и бюджетный дефицит оставались устойчиво высокими, зато финансовая стабилизация, маячившая где-то в исторических далях, возводилась в ранг национальной идеологии. Способность взять в долг у международных финансовых организаций превращалась едва не в главную добродетель тогдашних государственных мужей (кстати, перед самым дефолтом Анатолий Чубайс под бурные аплодисменты выжал из МВФ первый транш суперкредита – который ухитрились немедленно растратить, заморозив долговые выплаты). Что самое поразительное, многие поверили в это. И приносили реальные социально-экономические жертвы на алтарь «сильного рубля».
17 августа 1998 года психологически обессмыслило эти жертвы. Рубль обвалился вместе с «финансово-либеральной» идеологией предшествовавших семи лет. Очереди в обменные пункты, к банкоматам, за гречневой крупой соревновались в длине, утопая в матерщине. Уже 16 августа Борис Николаевич Ельцин провёл на военном корабле, успокаивая себя картинами «силовой составляющей государства» (первый президент России сам писал об этом в «Президентском марафоне»). Политэксперты рассуждали то о массовых беспорядках, то о военном перевороте, накручивая себя и заводя аудиторию. На властных верхах начался форменный кавардак. Усилилась группа влиятельных губернаторов во главе с Юрием Лужковым, давно выступавшая за «социальную переориентацию реформ» — проще говоря, за окончательный перевод финансовых потоков под контроль столоначальников. Стал неизбежен ощутимый политико-идеологический сдвиг от псевдолиберализма к государственничеству.
Олицетворением этого сдвига стал тогда Евгений Примаков. О его правительстве стоит сказать несколько слов. До сих пор нет-нет, да вспоминается легенда о Примакове как необычайно эффективном управленце, сыгравшем ключевую роль в начале экономического подъёма. Между тем главной его заслугой было как раз определённое самоустранение из экономических процессов. При жёстко этатистской риторике на деле правительство Примакова заняло позицию Топтыгина Третьего из сказки Салтыкова-Щедрина. События были предоставлены своему естественному ходу – что, кстати, как раз ближе к реальному либерализму. За это Примаков по сей день вспоминается как «остановленный Дэн Сяопин». Но если бы Евгений Максимович действительно попытался реализовать заявленные интервенционистские намерения (например, намёки на массовые аресты за «экономические преступления»), его имя, вероятно, символизировало бы катастрофу.
Кризис как новый шанс
Даже из краткого описания августа 1998 года видно, насколько тот кризис отличался от событий 2008–2009 годов и тем более от нынешнего рецидива. В двух последних случаях кризис действительно начинался не в России. Три года назад, как и сегодня, приходится платить за включение в мировую экономику на периферийных ролях.
Правительству и Центробанку, в отличие от 1998 года, удалось провести неизбежную девальвацию рубля достаточно мягко и плавно. Но, с другой стороны — в отличие от кризиса 13-летней давности, эту девальвацию не удалось «конвертировать» в развитие импортзамещающих производств и частичную реиндустриализацию. Что было бы вполне возможно при продуманной и целенаправленной промышленной политике. В отличие от 1998 года, сейчас импортзамещение требует уже сознательных усилий. Которых не видят резона прилагать при высоких нефтегазовых ценах, мощных финансовых резервах, выплаченных внешних долгах. А главное, при прочной (как представляется…) системе властно-политического контроля. Зачем напрягаться, искать добра от добра, сейчас же не 1998-й… в общем, понятно. Пока ещё – понятно…
Вторая волна кризиса ещё раз даёт нам шанс. В китайском языке кризис обозначается иероглифом, первая часть которого означает «опасность», вторая – «возможность». Но возможностями надо уметь пользоваться.