65 лет назад в Москве заседал XX съезд КПСС. Чудовищный режим сохранял себя, но менял обличие. Стране открывалось дыхание. Мир отходил от военной пропасти. Добрая воля правящей номенклатуры? Или – отступление мертвящей партийной власти перед сопротивлением жизни? То было историческим событием, а история ведь продолжается. И что-то значит для современности. Очень может быть, кто-то уже прикидывает тезисы будущего доклада «о культе и преодолении», перечитывая текст Никиты Хрущёва…
В начале 1950-х годов советское общество переживало серьёзный кризис. Хотя и не слишком проявлявшийся на поверхности. «Цезарь был на месте, соратники рядом, жизнь была прекрасна, судя по докладам». Помпезная витрина из павильонов ВСХВ (будущей ВДНХ), московских высоток, роскошных станций метрополитена. «И текли куда надо каналы, и в конце куда надо впадали». Бесперебойно функционировал гигантский аппарат тотальной власти. Царил апогей культа: «Улыбался нам Он с Мавзолея и охрана бросала цветы». В последних сочинениях Иосифа Сталина давались недвусмысленные указания: партия есть орден меченосцев, направляющий государство; переходить от товарооборота к централизованному продуктообмену, завершить огосударствление хозяйства, покончить даже с фиктивной самостоятельностью колхозов; чтобы устранить неизбежность войн, надо уничтожить империализм. Соображения «корифея всех наук» касательно языкознания детализировали прутковский проект «о введении единомыслия в России».
Это были не пустые слова. За ними скрывались страшные дела.
Последние три года сталинского правления – это почти 4 тысячи смертных приговоров и почти 140 тысяч лагерных и тюремных сроков. Речь идёт только о репрессированных за разные виды «антисоветской деятельности». Уголовники, а главное, «бытовики», которых было больше всего, по данным учётам не проходят. Отметим также, что эти цифры – из минимальных за сталинские десятилетия.
На момент смерти диктатора в лагерях, колониях, тюрьмах, ссылках и спецпоселениях всех видов находились более 5,4 млн человек. Ничего сравнимого (как в абсолютном, так и в относительном значении) в истории России не бывало ни до, ни после. Не бывало подобного и нигде в мире, за исключением нацистской оккупации 1940-х и китайской «культурной революции» 1960-х.
Политические не составляли большинства заключённых. Взять типичный для позднесталинского периода 1951 год. Из более чем 2,5 млн населения ГУЛАГа по 58-й статье были осуждены около 580 тысяч, т.е. примерно четверть (из них более 300 тысяч за плен, порядка 100 тысяч за «антисоветскую агитацию»). Убийц, грабителей, воров-рецидивистов даже в совокупности всех этих составов было гораздо меньше – порядка 130 тысяч. Но больше всего людей попадали за проволоку вообще не по статьям Уголовного кодекса.
Самую обильную «жатву» репрессий давал Указ Президиума ВС СССР от 4 июня 1947 года «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества»: почти 640 тысяч заключённых. Ещё без малого 400 тысяч попали по принятому в тот же день Указу «Об усилении охраны личной собственности граждан» (закон благоволил зажиточной части населения – как раз в 1952-м была издана массовым тиражом «Книга о вкусной и здоровой пище»). Свыше 70 тысяч человек отбывали сроки ещё по Указу «о колосках» 1932 года. Сплошь и рядом речь шла о «краже» куска хлеба. Именно эта статистика нагляднее всего свидетельствует о социальной войне, которую правящий класс СССР вёл против народа.
Нищая колхозная деревня подвергалась перманентному грабежу. Более половины городского населения жили в землянках, балкáх, в лучшем случае в бараках. Откровенно отбрасывались «пустые побрякушки первых лет революции», демагогия о святом равенстве. Социальная иерархия не только утвердилась, но практически превозносилась. Не шахтёр и солдат становились главными героями пропаганды, а секретарь, офицер, в крайнем случае главный инженер.
Эмигрантская печать едко высмеивала происшедшие перемены серией карикатур. В 1918 году чекист под пистолетом тащит за решётку буржуя, царского вельможу, попа, иностранного шпиона и работягу в кепке. В 1948 году он стоит навытяжку перед «товарищем директором», «товарищем генералом», «товарищем служителем культа», «товарищем союзником» – но работягу снова тащит под пистолетом в тюрьму.
Система рождала сопротивление. Тем более после войны, когда люди ощутили силу и овладели оружием. В том же ГУЛАГе шла подспудная борьба заключённых. И против администрации, и между собой. «Сучья война», самоорганизация бойцов национального сопротивления Украины и Балтии, консолидация бывших фронтовиков, причём с обеих сторон. Социальное напряжение выражалось в резком росте преступности и немотивированной бытовой агрессии.
В том же 1951-м по разряду повстанчества и политбандитизма в лагерях пребывали около 13 тысяч человек (тут, правда, надо учитывать практику депортаций на спецпоселения). Бандитизм же уголовный давал 66 тысяч заключённых, хулиганство – более 90 тысяч. А ведь на воле явно оставалось больше, чем в ГУЛАГе.
На верхнем полюсе – очевидная антинародность режима, запредельная уродливость сталинского культа и демонстративное «комчванство» номенклатуры. На нижнем – нищета, бесправие, рост контргосударственной активности. Такое положение толкало думающую молодёжь в антисталинские кружки и даже подпольные организации.
Воронежская «Коммунистическая партия молодёжи» – вероятно, самая многочисленная из таких структур – объединила десятки членов и даже имела оружие. (Характерно, кстати, что многие лидеры и активисты КПМ происходили из номенклатурной среды.) На 1952-й – аккорд эпохи – пришлась череда расстрелов молодых подпольных марксистов.
Стареющий вождь затевал хитроумные аппаратные комбинации и замысловатые «рокировочки». Он начинал отодвигать старых соратников, поголовно повязанных кровью коллективизации, Большого террора, военных и послевоенных репрессий. Стравливание номенклатурных боссов обостряло борьбу внутри правящей верхушки, отразившейся очередным кровавым пароксизмом Ленинградского дела. Гнусная антисемитская кампания перепевала идеологию поверженного ценой гигантских жертв Третьего рейха. Жестокая советизация Восточной Европы, Берлинский кризис и Корейская война очерчивали контуры Третьей мировой.
Всё это неизбежно вело к грядущей переоценке фигуры Сталина и определённых элементов наследуемой от него системы. В основе лежал вполне шкурный классовый интерес номенклатуры: её представители, в том числе на самом верху, хотели гарантий от физического уничтожения. Но при этом – закрепления собственной власти над страной. Диктатура без террора – такое было новацией для советской системы. Но и положение отличалось принципиальной новизной. Прежняя террористическая диктатура грозила катастрофой системы. Власть правящего номенклатурного класса требовала теперь иного обеспечения. Через нормализацию жизни и уступки обществу. В этом корень поворота на XX съезде.
Менее чем за полгода до смерти Сталина, в октябре 1952-го, XIX съезд переименовал ВКП(б) в КПСС. В этом был свой немаловажный смысл. Из названия изымалось понятие «большевизм» – ассоциируемое с социальным радикализмом, неуместным для консервативного, монархоподобного режима. Менялось и название высшего органа власти: вместо сакрально-всемогущего Политбюро – заурядный Президиум, как на любом колхозном собрании. Как-то скромно для ордена меченосцев… Планы Сталина до конца остались неизвестны, но есть обоснованные предположения, что на тот момент он планировал усилить Совмин за счёт ЦК и министерско-исполкомовскую бюрократию за счёт партийной.
Планы планами, однако история распорядилась так, что вся полнота власти сохранилась за этим Президиумом. На февраль 1956 года членами этого органа – верховными правителями СССР – являлись Никита Хрущёв (первый секретарь ЦК КПСС), Климент Ворошилов (председатель ПВС СССР), Николай Булганин (председатель Совета министров СССР), Лазарь Каганович (первый заместитель председателя Совмина СССР), Анастас Микоян (первый заместитель председателя Совмина СССР), Максим Сабуров (первый заместитель председателя Совмина СССР), Михаил Первухин (первый заместитель председателя Совмина СССР), Вячеслав Молотов (министр иностранных дел СССР), Георгий Маленков (министр энергетики СССР), Михаил Суслов (секретарь ЦК по идеологии и внешней политике), Алексей Кириченко (первый секретарь ЦК КП Украины).
Официальные должности не всегда совпадали с реальным политическим весом. Технократы Сабуров и Первухин, несмотря на формально высокий статус вице-премьеров, имели лишь совещательный голос. Кириченко изначально занимал подчинённое положение. Суслов шёл в гору, но в то время считался ещё «младшим товарищем». Властную верхушку являли Хрущёв, Булганин, Маленков, Молотов, Каганович, Ворошилов и Микоян.
Только двое – Хрущёв и Микоян – были настроены на более-менее радикальную десталинизацию. С ними до некоторой степени готов был согласиться Булганин. Маленков предлагал усиление социальной политики, отказ от милитаризма и внешнеполитической конфронтации, но без деклараций о пересмотре прежней политики. Молотов, Каганович и Ворошилов были против публичного осуждения сталинизма даже в самой умеренной форме.
Однако первым являлся Хрущёв. Коммунистическая доктрина исключала неповиновение наследнику Ленина и Сталина. Если что, надо было думать раньше. К тому же очень «простодушный» Никита Сергеевич позаботился о прямом контроле над силовыми структурами – через министра обороны Георгия Жукова, министра внутренних дел Николая Дудорова и председателя КГБ Ивана Серова. Они не случайно отсутствовали в Президиуме – пониженный статус силовиков облегчал первому секретарю прямое командование ими. Спорить с Хрущёвым при таком раскладе становилось довольно сложно.
Изначальные шаги десталинизации были связаны с другим именем. Этот человек, по всем признакам, зашёл бы гораздо дальше Хрущёва. Но Лаврентия Берии уже не было в живых.
Члена Президиума ЦК КПСС и министра внутренних дел СССР расстреляли ещё в 1953 году, вскоре после смерти Сталина. Ему пришлось стать главным козлом отпущения за преступления режима. Затенить в государственной пропаганде и общественном сознании не только самого Сталина, но даже Николая Ежова и Генриха Ягоду. Между тем, возникает впечатление, что его планы реформ были весьма радикальны. Речь могла зайти не просто о замене режима управления, но о трансформации системы.
Берия не только инициировал первую крупномасштабную амнистию 1953-го, освободившую более миллиона человек. Пусть по отрывочным источникам, но из его предложений складывается картина департизации государства, «нэповской» экономики и решительного замирения с Западом. В конце концов, как председатель оперативного бюро правительства, Берия лучше других представлял реальное положение дел. И этим, кстати, выгодно отличался от нынешних силовиков, вряд ли способных к серьёзным проектам преобразований. Стоит отметить, что бэкграунд и ментальность Берии являлись залогом большой решительности. Быть может, он не остановился бы перед силовым разгромом консервативно-сталинистских сил. Оперативник по складу, авантюрист по природе, он глубоко презирал партаппаратных догматиков, бездумных чиновников да и своих же костоломов из госбезопасности.
Но самонадеянный Берия не сформировал коалиции с другими наследниками Сталина. Напугал их радикализмом своих инициатив, мощным силовым потенциалом, большим объёмом компромата. На альянс с Берией готов был только Маленков, однако Хрущёв сумел переманить и его. После чего Лаврентий Павлович закономерно стал последней жертвой внутриверхушечной борьбы сталинского стиля – с ложными обвинениями и физическим уничтожением.
Чего же добивалась антибериевская коалиция, возглавленная Никитой Сергеевичем? Волей-неволей пришлось пойти на существенную ревизию социально-экономических, политических и в меньшей степени идеологических элементов системы. Первоначально конкретные планы были весьма ограниченными. Фактически они сводились к двум пунктам. Первое: переход от сталинского единовластия к «коллективному руководству». Второе: плотный партийный контроль над карательными органами, исключающий массовый террор и репрессии против членов правящей верхушки. При этом усиливался партократический характер режима. Органы КПСС из обслуги вождя вновь становились политической аристократией, как в ленинские и первые послеленинские годы.
Но включился фактор, совершенно не предусмотренный правящей элитой. Взбунтовался народ. Нет, ни революции, ни пугачёвщины не произошло. Бунт принял иные формы. Менее опасные для режима. И всё равно заставил с собой считаться.
По ГУЛАГу прокатились восстания заключённых. По городам и весям воли – массовые беспорядки, антимилицейской и античиновной направленности. Бериевская амнистия, кстати, резко обострила криминальную обстановку, повсеместно добавив горючего материала. Массовые драки с милицией происходили в Марьиной Роще, чуть не под окнами ЦК КПСС. Целые города оказались под хулиганской оккупацией. И что всего тревожней, законопослушные обыватели всё чаще принимали в этих столкновениях сторону бунтующей голытьбы, а не советской милиции.
Тогдашние властители были, по сравнению с нынешними, настоящими государственными мужами. Происходящее заставило их задуматься. И в значительной мере изменить политику.
В социально-экономической сфере пришлось пойти на уступки деревне. Прежде всего, конечно, коммунистическим лендлордам и мелким джентри – директорам совхозов и председателям колхозов. Но также и массе сельского населения. Были повышены закупочные цены на сельхозпродукцию. Ослаблен налоговый пресс на личные подсобные хозяйства. «И раб судьбу благословил». Многие колхозники искренне возблагодарили партию, правительство и лично Георгия Макисмилиановича Маленкова – который в первое послесталинское двухлетие был председателем Совмина. «Вот спасибо, Маленков, вот покушали блинков». Разошёлся слух, будто премьер – незаконнорожденный сын Ленина.
Это способствовало успокоению. Селяне оставляли недавние мечты о роспуске колхозов. Типа, ладно, жить можно. С другой стороны, повышение закупочных цен при удержании розничных заложило одну из диспропорций, подточивших хозяйственную систему СССР. Была сделана попытка (несколько раз безуспешно повторенная) пересмотреть догму об опережающим развитии «группы А», развернуть промышленность на повседневные потребности людей.
К большему реализму сдвинулась внешняя политика. Начались мирные переговоры в Корее, урегулирование отношений с ФРГ, нащупывание контактов с югославским руководством. В идеологии и культуре появились робкие проталинки «оттепели». Впрочем, первые попытки порассуждать «об искренности в литературе» быстро были заглушены грозными окриками из инстанций и увольнениями слишком осмелевших редакторов.
Постепенно начался процесс освобождения и реабилитации жертв незаконных репрессий. В основном «честных коммунистов». Особенно если у тех оставались влиятельные знакомые, готовые замолвить слово. (Молотов, к примеру, получил от Берии подарок на 63-летие – была освобождена его жена Полина Жемчужина, брошенная в лагерь за «еврейский буржуазный национализм».) Некоторые из освобождённых – Алексей Снегов, Ольга Шатуновская – благодаря своим личным связям серьёзно влияли на активизацию процесса.
В результате XX съезд получился сильно иным, нежели был задуман. Хозяев страны заставили поступить иначе, чем было выгодно им. Как говорил по другому, но в сущности сходному поводу Александр Cолженицын: «Значит, есть такой путь?»
Предыстория «секретного» доклада Никиты Хрущёва «О культе личности и его последствиях» широко известна. Отметим, что коллег по Президиуму ЦК, кроме единомышленника Микояна, он фактически поставил перед фактом. Готовили же документ функционеры второго-третьего эшелонов – секретари ЦК Пётр Поспелов и Аверкий Аристов, председатель ВЦСПС Николай Шверник, председатель Комиссии партконтроля Павел Комаров, член комиссии Ольга Шатуновская, генеральный прокурор СССР Роман Руденко, председатель КГБ Иван Серов. Все они только что были правоверными сталинистами (некоторые, подобно Поспелову, отличались особым усердием на идеологической ниве). Но у кого-то срабатывал рефлекс повиновения, а кто-то (подобно тому же Поспелову) осознавал действия Хрущёва как реальную потребность страны. Да и партии тоже…
Заметную роль сыграли личностные особенности первого секретаря. Не забудем, что сталинистом Хрущёв стал не сразу. Свою политическую карьеру он начинал в партии левых эсеров, а в ВКП(б) по первости примыкал к троцкистам. Для него были ценны «побрякушки первых лет». В отличие от Берии, он не продвинулся в кардинальных преобразованиях, ограничившись прекращением террора, символическими декларациями и бессистемными полуреформами. Но в отличие от него же, внёс в исторический процесс налёт общечеловеческой морали. Которую, конечно, на словах не признавал.
Доклад был построен на изложении фактов репрессий против видных коммунистов в 1937–1938 годах. При этом было заявлено об «искажениях ленинского курса» в виде «культа личности Сталина». Не ожидавшие подобного делегаты были шокированы (говорилось даже о выносе нескольких человек в обморочном состоянии). Однако быстро сориентировались, зааплодировали и на призыв покончить со сталинским культом бодро кричали «Правильно!»
Рассмотрим несколько принципиальных моментов той концепции, которая в конце концов была изложена съезду. И стала официальной партийной линией, слегка варьировавшейся вплоть до развитой Перестройки.
Невиновность партии в репрессиях. Вина возлагалась персонально на Сталина и культ его личности. Причём даже в этом частном вопросе Хрущёв сделал несколько оговорок в оправдание Сталину – дескать, погорячился вождь в служении марксизму-ленинизму. Преступность политики объявлялась трагической ошибкой.
Глубже рассматривался вопрос о вине карательных органов, «вышедших из-под партийного контроля». Последнее было ложью: все принципиальные решения по двум крупнейшим преступлениям – коллективизации и Большому террору инициировались и утверждались партийными органами. В состав репрессивных «троек» по должности входили первые секретари партийных комитетов соответствующего уровня.
Хронологическое ограничение. Репрессии до середины 30-х годов выводились за скобки и по умолчанию признавались оправданными. Отсчёт начинался с XVII съезда ВКП(б): в официальной историографии – «съезда победителей», в неофициальной – «съезда расстрелянных». С этим было связано и сосредоточение внимания исключительно на репрессиях против представителей правящего слоя – партийно-государственных и хозяйственных чиновников, военачальников и военных среднего ранга, элитной интеллигенции. Это было серьёзной дезориентацией общественного сознания. Попросту говоря, обманом.
Основная масса репрессированных – причём во все годы советского коммунистического режима – крестьяне, рабочие, служащие. Даже в 1937-м члены ВКП(б) – причём все, а не только руководящие – составляли менее 7% арестованных НКВД. А ведь в тот год каток проехался по партийцам сильнее, чем когда-либо. Зато около 40% репрессированных в Большом терроре – «бывшие кулаки»…
Политико-идеологической гарантией партийно-номенклатурного доминирования стал следующий тезис: «культ личности не изменил и не мог изменить природы социалистического строя». Раз так, то серьёзные основательные реформы не нужны. Более того, они просто-напросто преступны и носят подрывной характер.
По сути разоблачения «культа личности» свелись к необходимому минимуму. Иного и не могли допустить ближайшие сподвижники Сталина, по макушку замазанные кровью. Соответственно и реформаторский потенциал был крайне ограничен. Между тем середина 1950-х годов, видимо, была последним моментом, когда сохранялись шансы «китайского пути по-советски» в духе реформ Дэн Сяопина.
Но значение ХХ съезда не стоит преуменьшать. Что ни говори, этот форум сделал невозможными дальнейшие массовые убийства. Он ускорил освобождение. Оживил общественную мысль, стимулировал поисков альтернативы «реальному социализму». На новой основе, рождённой пореволюционным развитием.
Глубоко закономерен грандиозный всплеск культуры советских 1950–1960-х. Не случайно «Летят журавли» и полёт Гагарина пришлись на эпоху Хрущёва. Изменилась сама формула жизни: восстановились мысль и нравственность, вернулись людские представления о добре и зле. Истребить их вновь стало уже нереально.
Ещё большим оказалось международное влияние съезда. С него начинаются процессы серьёзной эрозии международного коммунистического движения. Он подтолкнул освободительные процессы в Восточной и Центральной Европе. Движение в Польше, восстание в Венгрии привели к серьёзным переменам в обеих странах. Даже в Албании произошло выступление против свирепой диктатуры Энвера Ходжи. Недаром годы спустя коммунистические идеалисты Фадиль Кокомани и Вангель Лежо перед казнью писали об ударе по сталинизму, «который нанёс верный ленинец, великий Никита Хрущёв!»
Как часто бывало в нашей стране, на общественное оживление и революционные движения соседей власти ответили очередным закручиванием гаек. Испуг, порождённый рабочими выступлениями в Польше и революцией в Венгрии, привёл к крупнейшей в послесталинский период волне политических репрессий 1957–1958 годов. Зато по всему Союзу, от Донбасса до Сахалина прокатилась речёвка «Устроим второй Будапешт!» – и отнюдь не на интеллигентских кухнях. Только тупостью и неблагодарностью сталинистов можно объяснить их ненависть к Хрущёву – их же спасшему не от теперешних фонариков, а от тогдашних фонарей.
«Модель XX съезда» – наиболее вероятный сценарий предстоящих перемен в России. Мы, конечно, не можем предсказать, кто будет назначен «Берией сегодня». На кого взвалят вину за преступления и провалы путинизма, за войны и репрессии, за экономический развал и коррупционный грабёж. Хотя уж тут-то можно сказать с уверенностью: на кого накинуться и порвать всей сворой, они найдут без проблем.
Сложнее другое: сегодня практически не просматриваются фигуры, способные хотя бы к самым осторожным реформам. Они, впрочем, не просматривались и в феврале 1953 года. Но опять приходится вздохнуть: тогдашние политики были куда масштабнее нынешних. Это были жестокие, страшные люди. Но это были личности, способные к серьёзным поступкам и большим делам. Сегодня мы такого не видим.
Видим другое: растущую силу карательного и пропагандистского аппаратов, горой стоящих на страже правящей мертвечины. Впору возразить: то же нависало и над Хрущёвым. Но он имел фору партийной дисциплины и мог заставить следовать своим курсом. Теперь этот фактор, мягко говоря, ослаблен. Костоломы и лжецы скорее разнесут в клочья своё же государство, чем поступятся хоть малой долей личного благополучия.
Продвигая линию XX съезда, Хрущёв смог опереться на значительную часть административного аппарата. Особенно низового, более связанного с жизнью. Вот этот момент можно экстраполировать в современность и будущее. Вероятно, исход предстоящей борьбы бульдогов под ковром определят менеджеры средних и нижних эшелонов из государственных ведомств и пригосударственных компаний. Они заинтересованы в прекращении карательного произвола, мракобесной пропаганды, репрессий и войн, в нормализации отношений с Западом. Не столько по идеологическим, сколько по вполне прагматическим соображениям. С ними могут быть связаны надежды на некоторую либерализацию. Альтернатива – самоизоляция, переход от репрессий к террору, тотальная деградация и затяжное гниение с летальным исходом для социума.
И вот здесь следует понимать и помнить главное. Худший из вариантов вполне может развиваться своим ходом. Система власти уже превратилась в смертоносный гнойник. Как если бы наследником Сталина оказался, скажем, Жданов. В этом случае единственным национальным спасением становится национальная катастрофа.
Варианты же лучшие не могут быть достигнуты процессами в элите. Ничего хорошего властители добровольно не сделают – по крайней мере, властители того типа, с которыми приходилось и приходится иметь дело нашей стране. Лучшее достижимо только давлением снизу. Что и было ещё раз доказано историей XX съезда.
Завершим испанским анекдотом. Мария дель Кармен Поло-и-Мартинес-Вальдес стоит у ложа умирающего мужа – каудильо Франсиско Франко: «Пако, Пако, проснись! Народ пришёл с тобой проститься… – Да? А куда он уходит?» Диктаторы редко задумываются о своём неизбежном конце. (Как раз Франко был исключением – он хотя бы подготовил преемника в лице будущего короля Хуана Карлоса.) Но конец приходит любой диктатуре. К нему нужно готовиться. Его нужно приближать.
Павел Кудюкин, специально для «В кризис.ру»