Успех протестного движения зависит от общенационального охвата. Ядро протестов – союз средних слоёв и рабочего класса. Ярче всего свидетельствует об этом пример Польши 1970–1980-х. В России таким моментом истины был короткий период лета-осени 1905-го, когда рабочие и интеллигенция при поддержке части элиты добились конституции, равенства сословий и демократических свобод. Сходные процессы мы наблюдали в СССР на рубеже 1980–1990-х. Но так же, как общественное единение ведёт к победе, социально-классовый раскол гарантирует поражение. Что мы тоже наблюдали не раз и наблюдаем сейчас.
Рабочее движение никогда, за частичным исключением краткого периода 1989–1991-го, не являлось ключевым участником политического процесса в России. Первые профсоюзы – Общества взаимного вспомоществования рабочих механического производства в Москве и Санкт-Петербурге, Собрание русских фабрично-заводских рабочих – были созданы по руководителем Московского охранного отделения Сергеем Зубатовым в 1901–1904 годах. С очевидной целью: блокировать революционное влияние на пролетариат, включить рабочую массу в контролируемую царистскую систему. Естественно, в 1905-м «зубатовские профсоюзы» распались под ударом революционной волны.
Весной-летом 1905-го в России появились первые массовые профсоюзы. В октябре они организовали грандиозную политическую стачку. В декабре рабочие союзы стали структурной основой вооружённого восстания в Москве. И там проявились русские особенности национального профдвижения. «Чёртовым гнездом» называли монархисты мебельную фабрику на Пресне. Она принадлежала вчерашнему студенту Николаю Шмиту. Молодой капиталист уже имел стаж в социал-демократическом подполье. Он сформировал и вооружил на свои деньги боевую рабочую дружину. Царская власть, правительственные чиновники были единым врагом для буржуа и пролетариев.
Следует даже уточнить: это не были профсоюзы в строгом значении термина. Скорее, демократические рабочие союзы, требовавшие политических свобод: конституции, парламента, гражданских прав. Социально-экономические требования – восьмичасовой рабочий день, повышение заработков, страхование, создание на предприятиях примирительных камер – имели второстепенное значение. И забастовщики добились своего: царский Манифест 17 октября фактически означал победу революции. Именно тогда, кстати, российские власти впервые признали за рабочими право создавать легальные профсоюзы. Но вместо того, чтобы возникать по всей стране и набирать силу, рабочие союзы начали… распускаться.
Причина состояла в особенностях социально-экономического развития России. Индустриальный рабочий класс (используем привычный марксистский термин) появился в нашей стране сравнительно поздно – в 1860-х годах. Дореформенная промышленность, возникавшая с петровских времён, в социальном плане была очень специфична: рабочие чаще были не лично свободными, хотя неимущими, пролетариями, а крепостными (вплоть до приковывания к тачкам на демидовских заводах). После александровских реформ промышленный пролетариат формировался из вчерашних крестьян, в большинстве своём неграмотных, с трудом адаптировавшихся к городской жизни и заводской работе. Такая социальная среда не благоприятствовала профсоюзам. Классический бунт «пугачёвского типа» или, наоборот, подача челобитных были рабочим понятны. Создание постоянно действующей организации с собраниями, взносами и прочей текучкой – нет.
Кроме того, после Первой российской революции в стране быстро развивалась экономика, совершенствовалось социальное законодательство, жизнь трудящихся улучшалась. В этих условиях профсоюзы казались рабочим ненужными. Потоки из деревень захлестнули на заводах и фабриках немногочисленных квалифицированных рабочих, осознававших необходимость профсоюзов. После 1910 года профсоюзы начали создаваться вновь, но силу набрали только в Польше, Финляндии и Прибалтике. На основе иных культурных и трудовых традиций.
В коренной России профорганизации появлялись в основном в столицах. Численность была небольшой. Общероссийских и общеотраслевых структур так и не возникло. Забастовки происходили нередко, но по конкретным частным поводам – несогласие с увольнениями и штрафами, требования повысить зарплату и т.д. Их организовывали спонтанно возникавшие инициативные группы. Или же – политические активисты, использовавшие рабочих в своих партийных целях.
Для русского крестьянина – а рабочие в массе сохраняли крестьянское сознание – каждый не работающий руками был «барином». Пусть даже начинающий врач или учитель зарабатывал меньше квалифицированного слесаря на крупном заводе. Ценность интеллектуального труда понимали лишь немногие. Таково архаическое крестьянское сознание. Зато – вот ведь парадокс! – рабочая среда неплохо принимала тех чужаков-интеллигентов, которые грубо льстили «передовому классу», разжигали ненависть к «барам», откровенно призывали к насилию.
Тут надо учесть неоднородность рабочего класса предреволюционной России. Квалифицированная «рабочая аристократия» мыслила в целом по-европейски, но была весьма малочисленна. Здесь пользовались популярностью социал-демократы меньшевистского направления. Особенно среди печатников, оружейников, машинистов-железнодорожников. Средний слой промышленного пролетариата – металлисты, текстильщики, горняки – воспринимал агитацию радикалов-большевиков. Менее образованные и неквалифицированным рабочие, ещё живущие деревней – особенно сезонники, подсобники, извозчики или портовые грузчики – прислушивались к эсерам, а то и анархистам.
Создавали свои рабочие организации и монархисты-черносотенцы. Временами не без успеха. Их поддерживали либо самые отсталые низы, подверженные начальственному и церковному влиянию (те, кого сейчас непочтительно называют «ватой») – либо, напротив, работники высочайшей квалификации, машиностроители или гравёры. Получавшие высокие заработки и заинтересованные не в стачках, а в бесперебойной работе казённых предприятий.
Партийно-политическая борьба в рабочей среде была очень жёсткой. Если не сказать, жестокой. Красные и чёрные свирепо друг друга преследовали. Вывоз на тачке через заводские ворота был ещё мягким методом (на тачках вывозили мусор, и тот, с кем проделывалась такая процедура, превращался в зачумлённого и появляться среди товарищей не мог). Случались и избиения, и даже убийства, причём в обе стороны. Могли подтащить к мартеновской печи или затащить под паровой молот – причём со всей серьёзностью намерений: хочешь жить – отрекайся от своих идей.
Этому способствовала общая жесть нравов в заводских кварталах. «…Где сплошными огнями горят красных фабрик громадные стены, окаймляя столицу кругом, – начинаются мрачные сцены. Но в предместия мы не пойдём» – писал с петербургской натуры Н. А. Некрасов в 1865 году. В 1917 году понятие «по-рабочему» было вполне синонимично выражению «по шее». Криминал и крамола прочно укоренились на пролетарских окраинах обеих столиц. Особенно ненавидели здесь представителей власти.
Так или иначе, до 1917-го рабочее движение оставалось неразвитым. Во всяком случае, в организованной, профсоюзной части. Иное дело – устроить беспорядки и замесы с городовыми. Это пожалуйста. И это использовали различные политические силы, прежде всего экстремистской направленности, для политизации экономических протестов. Германский посол в Санкт-Петербурге Фридрих Пурталес в июле 1914 года наблюдал баррикадные бои – питерские рабочие проявляли солидарность с братьями по классу, уволенными с нефтепромыслов Баку. Его отчёты в Берлин поспособствовали кайзеровской воинственности. С известным для всех результатом.
Этот исторический экскурс важен потому, что нужно учитывать традиционную слабость рабочего движения в России. Которая не преодолена до сих пор. В советское время все перечисленные черты неквалифицированных рабочих – неприязнь к «белоручкам», отсутствие интереса к каким-либо проблемам, выходящим за пределы личных – сохранились и усугубились. Про советские профсоюзы движение и упоминать не стоит. Всё признавалось открытым текстом: ВЦСПС есть приводной ремень КПСС, по совместительству школа коммунизма.
Но если рабочие до 1917-го не успели отрешиться от крайне архаического мировоззрения, то дооктябрьская интеллигенция (средние слои) отличалась поверхностным образованием, узостью кругозора, наивной уверенностью в своём праве вразумлять и направлять массы. Та же архаика, как и у рабочих, только иного разреза. Такая элитарность свидетельствует, что трудящиеся недаром считали интеллигентов «барами»: отношение к рабочим что Нечаева, что Чернышевского, что Ленина к рабочим было действительно барским.
Считается аксиомой, что революционный пролетариат был массовой опорой большевиков. По крайней мере, на раннесоветском этапе. В целом это соответствовало действительности. Но отнюдь не так однозначно. Начать с того, что промышленные рабочие вообще составляли небольшую часть населения тогдашней России. И далеко не все они поддерживали РКП(б) и Совнарком. Речь даже не о том, что реальных рабочих в ленинской партийно-государственной верхушке был ровно один: Александр Шляпников, тоже давно расставшийся со станком. Остальные – выходцы из «люмпен-интеллигенции», а то и дворянства (как сам Ленин) или купечества. Важнее другое.
Едва не первое противостояние пришедшие к власти большевики встретили от железнодорожного профсоюза Викжель (при том, что в 1905 году железнодорожники были передовым отрядом революции). Уже в январе 1918-го большевикам пришлось распускать Красную гвардию, сформированную на заводах после Февральской революции. В Поволжье красногвардейцы вступали в настоящие бои с частями РККА. Ижевско-Воткинское антибольшевистское восстание в Прикамье было именно рабочим – повстанческий костяк составляли потомственные оружейники. Пролетарии активно поддержали савинковские мятежи на волжских берегах.
В Петрограде «боевого Девятнадцатого года» чекисты и латышско-китайский спецназ подавляли забастовщиков, требовавших мира с Колчаком. Заводы, включая славный Путиловский, брали броневиками (как через шесть с небольшим десятилетий штурмовали танками верфи и шахты Польши). В промышленной Туле значительное большинство горсовета держали оппозиционеры-меньшевики. Они же были влиятельны в рабочих коллективах и советах Москвы, Петрограда, Брянска. Рабочие Поволжья, Урала, Сибири откликались на эсеровскую агитацию, в столицах – на анархистскую и эсеро-максималистскую. Меньшевик Владислав Вальк, рабочий лесопилки, расстрелян за участие в Кронштадтском восстании.
Главным методом рабочей борьбы против большевистской власти являлась стачечная «волынка», митинги, нелояльное голосование. Но доходило и до активных протестов, физических столкновений, вооружённого сопротивления. Лозунги и декларации рабочих бунтов бывали резко политизированы в антикоммунистическом духе: «Долой комиссародержавие! Долой предателей, продавших русскую демократию немецкому империализму!» Ощущались и партийные лозунги антибольшевистских социалистов, и реакция на Брестский мир. Но исследователи чётко определяют: побудительным толчком рабочих выступлений практически всегда являлись трудности с продовольственным снабжением. Непременные пункты требований – свобода торговли, повышение зарплаты. Политические и профсоюзные свободы включались в такие программы, но не на первом месте.
Очень характерный момент – «дискуссия о профсоюзах» в РКП(б) на излёте гражданской войны. К профсоюзам она по сути вообще не имела отношения, констатирует в своём исследовании С. А. Павлюченков. Несколько партийно-бюрократических группировок боролись за собственное доминирование во власти. «Ленин ожесточённо спорил с Троцким, мало с ним расходясь», – писал об этом А. И. Солженицын. Профсоюзная тема, рабочие интересы цинично использовались как предлог в номенклатурной разборке. «Рабочая оппозиция» Шляпникова – действительно выражавшая интересы промышленного пролетариата на синдикалистской платформе – участвовала на третьестепенных ролях. Единственное, что удалось шляпниковцам – ненадолго захватить контроль над Самарским губкомом. И под «рабочей балалайкой» установить режим удесятерённого бюрократического террора.
«Мудрая» идея ленинского завещания: ввести в ЦК побольше рабочих от станка – походила на крик отчаяния смертельно больного вождя, преданного всеми сподвижниками. Не говоря о её полной бессмысленности с любой точки зрения. «Выдвиженцы от станка ого-го какой бюрократизм вскорости показали», – констатировал В. И. Селюнин.
Рабочие протесты против партократии продолжались и в годы НЭПа. Первая половина 1920-х отмечена усилением стачечной борьбы. Даже официальные данные признавали 170 тысяч забастовщиков за 1923 год, а закрытые до поры отчёты ГПУ – 165 тысяч за один октябрь. Некоторое смягчение режима отразилось и на советских профсоюзах. Союзы железнодорожников, печатников, горняков, металлургов, текстильщиков, работников химической промышленности, грузчиков, работников сельского хозяйства подчас даже санкционировали стачки. Очаги этих движений образовались в Украине, на Урале, на Ростовщине и Тамбовщине, в Забайкалье, в столицах…
Олицетворением выступал Гавриил Мясников из Мотовилихи – рабочий-пушкарь, большевик-подпольщик, краском и чекист, организатор расстрела великого князя Михаила Александровича. Появилось даже понятие «Мясниковщина», ругательное в партаппарате. Мясников требовал широкой свободы слова и печати, по крайней мере, для всех коммунистов. Подавление свобод он презрительно называл «трусостью перед белогвардейщиной». Бороться с «Мясниковщиной» приходилось лично Ленину. Кончил Мясников, понятно, тюрьмой (потом – побег, эмиграция, репатриация и расстрел). Сам он высказался чётко по классовому подходу: «Дворянин Ленин арестовывает рабочего Мясникова».
Эсер Михайлов (московский железнодорожник), бывшие коммунисты Капустин (ростовский шахтёр), Башилов (петроградский котельщик), Соколов (петроградский текстильщик), Лютый (крымский грузчик), Кравченко (саратовский железнодорожник), беспартийные Демидов, Крючков, Махно (московские машиностроители)… Это далеко не полный перечень рабочих вожаков-«бузотёров» 1920-х. Чью позицию кратко, но чётко выразил Соколов: «Красный директор – тот же эксплуататор». «Правят не Советы, а мерзавцы, грабят народ, подлецы», – уточнял Капустин. «Будущее его мрачно, и он прекрасно это понимает. Но ему нечего терять, кроме своих цепей», – характеризовал судьбу и ментальность этих людей историк В. П. Большаков.
Рабочее движение в СССР подавлялось очень жёстко. Коммунисты не могли допустить никаких вольностей от класса, именем которого диктаторствовали. Кроме того, государственная экономика особенно чувствительна к рабочим протестам. С конца 1920-х забастовки превратились в тягчайшее преступление. «Великий перелом» был расправой не только с крестьянством. ГПУ тщательно выявляло и репрессировало «бузотёров» в промышленности и особенно на транспорте. Но обратим внимание: в стукаческих доносах и карательных отчётах 1930 года о заводском антисоветском подполье сообщается как о чём-то само собой разумеющемся.
Даже тогда, в 1930-м, по стране вспыхнули свыше трёхсот забастовок. После Октябрьской катастрофы прошло лишь полтора десятилетия, и многие рабочие хорошо помнили, что такое стачка. Однако показательно: единственным (!) рабочим выступлением, участники которого открыто выдвигали антисоветские лозунги, был Вичугский бунт в апреле 1932-го. Надо отметить, что и результаты бунта были самыми заметными: местная советская власть отменила решение об уменьшении хлебных норм, разрешила приусадебные участки и колхозные рынки (первый в СССР рынок открылся в Вичуге). Но и репрессии были самыми жестокими: в 1937–1938 годах активисты тех событий были расстреляны. Через пятнадцать лет та же судьба постигла организаторов «Марксистского союза рабочих-коммунистов» в Ленинграде.
Период развитого сталинизма недаром был назван «культ личности». Этот термин обычно понимают поверхностно, в духе знаменитого постановления ЦК КПСС от 30 июня 1956 года. Но он имеет и подлинный, глубинный смысл.
Страна подверглась не только жесточайшему террору. Принудительная «коллективизация», реально огосударствление, имели оборотной стороной извращённую индивидуализацию. Общество дробилось и атомизировалось, разрушались все человеческие связи. Народ отразил этот процесс в чёрном юморе: «Коммунистическая мораль – мораль коллективистская, главный принцип: больше трёх не собираться». В этом контексте была оборвана и задавлена традиция рабочего и профсоюзного движения.
Положение, естественно, изменилось в послесталинском СССР. Участие в протесте перестало быть смертельно опасным. Но за предыдущие десятилетия отбиты всякие навыки организованного движения, выжжена сама память о нём. В результате рабочие выступления объединялись не с демократическими устремлениями интеллигенции, а с маргинально-люмпенскими бунтами «последней штольни».
С 1953 года, на фоне бериевской амнистии, возник феномен «хулиганских оккупаций» целых городов и «антимилицейских коалиций» хулиганов с обывателями. Здесь классовая основа была довольно размытой. Но уже бунт в Темиртау 1959 года являлся вполне пролетарским. Спровоцировали его ужасные условия жизни и труда. При этом природа и технология – практически те же, что в любом базарном погроме после задержания милицией какого-нибудь кореша.
Крупнейший и известнейший рабочий протест советского времени – Новочеркасск 1962 года. Снова, как обычно в таких ситуациях, причина в повышении цен на продукты питания. Политических лозунгов не выдвигалось, если не считать таковым «Хрущёва – на мясо!» Однако «Бей коммунистов!», «Громи толстопузых!», «Дави советскую власть!» звучало в толпе как нечто очевидное. Именно это стало корневым мотивом жестоких приговоров – сотня посаженных, семеро расстрелянных. Казнены Андрей Коркач, Михаил Кузнецов, Борис Мокроусов, Сергей Сотников, Владимир Черепанов, Владимир Шуваев, Андрей Зайцев. Характерен социальный состав: пять заводских рабочих, школьный повар, совхозный служащий.
Примерно то же происходило годом раньше во Владимирской области, когда муромляне взбунтовались против милиции, а александровцы – из солидарности с муромлянами. Три расстрельных приговора в Муроме, четыре в Александрове. По социальному положению казнённые принадлежали к «его величеству рабочему классу» – маляр, плотник, подсобник. «Во благо классу-гегемону, чтоб неослабно правил он, во всякий миг доступен шмону отдельно взятый гегемон» (И. М. Губерман)…
Уже в иную, брежневскую эпоху охватила советские заводы и фабрики новая волна рабочих протестов. Она пришлась на лето-осень 1980 года. В связи со снижением оплаты труда при одновременном повышении цен. Никакими политическими требованиями она не сопровождались. Хотя забастовки проходили на АвтоВАЗе, в Свердловске, Ворошиловграде, Ашхабаде, Махачкале, Мончегорске, Тарту, Златоусте, Умани, Копейске, Здолбунове, Карачаевске, Еманжелинске, Василькове и Алитусе. Попытки отмечались также в Москве, Подмосковье и в Горьком. При этом не было создано каких-либо организованных структур – стачкомов, независимых профсоюзов и т.д. Забастовщики просто не знали, в каких городах проходят такие же акции. Власти к тому времени овладели андроповской тактикой профилактирования и тихого гашения протестов.
В те же самые дни Польша поднялась на забастовку «Солидарности». Прежде всего с политическими требованиями. Против диктатуры ПОРП, за самоуправление и демократию.
В СССР, в отличие от «народной» Польши, большевистская идеология укоренилась глубже. Впрочем, не столько идеология, сколько ментальность и декларативность. Распространилось это и в рабочей среде. Россказни о «государстве рабочего класса», пренебрежение к интеллигенции (при Хрущёве и Брежневе, кстати, большее, чем при Сталине), мелкие подачки рабочим – всё это до некоторой степени обеспечивало лояльность рабочих. По крайней мере, лояльность пассивную и в крупных промышленных центрах.
Но условия труда оставались тяжёлыми, зарплаты реально низкими, быт скудным. Царил начальственный произвол. Однако всяческие несправедливости рабочие связывали с конкретными начальниками, а при Хрущёве и Горбачёве – с личностями верховных правителей. Но, как правило, не с советской властью как таковой. Не то, чтобы власть была популярна. Это давно ушло. Но активно против неё выступать – в этом не виделось смысла.
Кстати, польские коммунисты во время студенческих протестов 1968-го смогли натравить на рабочих на «избалованных маменькиных сынков». Но не прошло десяти лет, как подпольный КОС–КОР объединил пролетариев с интеллигентами и с теми же студентами. Тут сыграли роль и польская политическая культура, и мощная революционно-освободительная традиция, и единая платформа влиятельной и непокорённой католической церкви, вокруг которой сплачивались все слои населения. В России же влияние православной церкви падало с раскола XVII века, с превращения в орудие имперской власти. Сергианская РПЦ при Советах имела минимальное влияние. На рабочих – почти нулевое.
Но и в рабочей среде 1960–1970-х всё же проявлялась оппозиционная политическая активность. Даже попытки создать подпольную партию. Причём ультракоммунистической направленности.
В Харькове братья Романенко, получив от граждан Китая маоистскую литературу, написали программу «Рабоче-крестьянской революционной партии коммунистов». Небольшие группы рабочих-маоистов появились в Москве и Ленинграде. Впрочем, они быстро ликвидировались КГБ. Избыточная коммунистичность тоже была наказуема. «Брежневская шайка тщетно пытается скрывать мрачный гнёт, тяготеющий над советским народом. Тех, кто поднимает голос против угнетения, эксплуатации и произвола, ожидают темницы фашистского КГБ, концентрационные лагеря, психиатрические клиники», – эти слова произнёс не антикоммунист и не правозащитник. Это сказал на торжественном заседании по случаю 60-летия Октябрьской революции член Политбюро ЦК Албанской партии труда Хюсни Капо. Один из ближайших сподвижников сталинистского диктатора Энвера Ходжи.
«Весной 1974 г. в Куйбышеве на заводе имени Масленникова произошла забастовка рабочих в одном из цехов. Завод производил в том числе оборудование для военно-промышленного комплекса СССР. Рабочие не выдвигали политических требований, но сумели добиться от администрации и городских властей, не ожидавших такого организованного выступления, некоторого улучшения условий своего труда. По примеру этой успешной забастовки в течение года на заводе имени Масленникова и ряде других предприятий города прошло более десяти забастовок. Такие нетривиальные для СССР события сразу же привлекли внимание КГБ, но только чрез два года тщательной слежки они смогли установить, что в городе действует нелегальная марксистская организация «Рабочий центр».
Лидерами организации были 31-летний Григорий Исаев, рабочий литейного цеха завода имени Масленникова, и 39-летний Алексей Разлацкий, инженер-нефтяник. Именно Исаев и Разлацкий были вдохновителями и организаторами серии забастовок на заводах Куйбышева в 1974 г. Через два года их нелегальная марксистская организация насчитывала уже свыше 30 хорошо законспирированных активистов. Надо признать, что «Рабочий центр» был одной из самых успешных в плане конспирации диссидентских организаций: его активисты целенаправленно и тщательно изучили конспиративный опыт русских революционеров до 1917 г. и партизан-подпольщиков Великой Отечественной войны. Это позволило «Рабочему центру» успешно действовать с 1974 по 1981 г.» (Волынец А. Советские хунвейбины: «СССР нужен Мао Цзэдун!» 10.07.2013).
Попытка самарских рабочих-революционеров создать подпольную партию не распространилась за пределы города. По-другому в условиях жёсткого контроля КГБ над обществом быть и не могло. Неудачей закончились и попытки создать в СССР независимое профсоюзное движение. В феврале 1978 года донбасский инженер Владимир Клебанов создал группу под названием Свободный профсоюз, защищавший права т.н. «жалобщиков» – в основном незаконно уволенных рабочих, пытавшихся через органы власти, суда, прокуратуры и КГБ (!!) добиться справедливости. Они подчёркивали свою лояльность советской власти и не вступали в контакты с диссидентами. Всего в профсоюз записалось около двухсот человек. Свою цель Клебанов и его товарищи обозначали так: «Помогать успешному строительству коммунизма и бороться с бюрократией и волокитой». Вскоре Клебанов был арестован, и Свободный профсоюз распался. Как говорилось в те времена, «не надо как лучше, надо как положено».
Интеллигентская оппозиция появилась ещё в 1950-е. Первые такие структуры – группы Льва Краснопевцева, Револьта Пименова, Ирмы Кудровой–Виктора Шейниса – являлись маленькими марксистскими кружками. Их пропагандистская деятельность была малозаметна, организационной практически не велось. За десятилетия произошла определённая эволюция. Возникли такие группы левой направленности, как московские «Новые социалисты» Павла Кудюкина и Бориса Кагарлицкого, ленинградские «Новые левые» Александра Скобова, Оргкомитет Всесоюзной революционной марксистской партии. Идеологически они ориентировались на демократический социализм и традиции рабочего движения. Вплоть до падения советской власти подавляющее большинство оппозиционеров-диссидентов оставались марксистами. Или, по крайней мере, левыми.
Совсем иное направление представляла крупнейшая организация антисоветского, антикоммунистического подполья – Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа (ВСХСОН). Его создали в 1964 году Игорь Огурцов, Евгений Вагин и Михаил Садо. ВСХСОН положил начало правоконсервативному, национально-православному направлению в оппозиционном движении. Действовал он строго конспиративно и ориентировался на активную борьбу. Вплоть до вооружённой, по венгерскому образцу 1956 года.
Активный антисоветизм медленно, но проникал в молодёжную, даже в подростковую среду. В 1980 году в Ленинграде появилась небольшая группировка старшеклассников «Синее знамя» с подчёркнуто антикоммунистической программой. (Характерно, что выросла она из группы «N 4», выступавшей за «истинный большевизм», с листовками в духе речи Хюсни Капо!) Некоторых заносило куда дальше. В конце 1970-х образовалось и молодёжное нацистское течение, известное демонстрациями на Пушкинской площади в Москве, и новые черносотенцы.
Но единственной попыткой создания оппозиционной организации, объединяющей интеллигентов и рабочих, стало Свободное межпрофессиональное объединение трудящихся (СМОТ), сформированное в 1978 году. По сути, это была группа интеллигентов-правозащитников, апеллировавших к рабочим. Из 16 учредителей СМОТ рабочих было четверо: Владимир Борисов – электрик, Лев Волохонский – слесарь и приёмщик стеклотары, Вадим Баранов и Николай Никитин – шофёры. Остальные – инженеры и представители других «интеллигентских» профессий. Некоторые члены СМОТ заняли принципиально антисоветскую позицию. Валерий Сендеров на суде в 1982 году объявил себя членом Народно-трудового союза российских солидаристов – НТС. Другие настаивали на своей аполитичности. Проникнуть в ряды рабочих СМОТ не сумел, и к середине 1980-х был ликвидирован КГБ.
В середине 1983 года воронежский слесарь Александр Высотский, грузчик Владимир Пантелеев и Татьяна Матвеева (неустановленной на тот момент профессии) распространяли на заводах листовки за подписью «Воронежский Хельсинкский комитет». Призывали к забастовкам и демонстрациям, причём ссылались при этом на «пример эстонских рабочих». Все трое были быстро арестованы.
Подавление мирного правозащитного движения вело к закономерным результатам. Недовольство ширилось и ужесточалось. При этом носителями жёстких форум обычно являлись как раз именно рабочие (или бывшие рабочие, ставшие маргиналами). «Нарастание кризисных явлений и новая вспышка «простонародного» недовольства на рубеже 1970–1980-х гг. сопровождались выходом на историческую сцену новых оппозиционных сил, гораздо менее интеллигентных, но и гораздо более активных и опасных для власти (подпольные организации, террористические акты или их подготовка, возрождение националистического подполья на окраинах и развитие русского национализма в России). 8 января 1977 г. в Москве прогремело три взрыва. Организатором террористических актов была подпольная организация армянских националистов, выступавшая за отделение Армении от СССР. К террору начали подступаться и «подпольщики» Центральной России. По информации КГБ от 29 ноября 1981 г. житель города Ярославля Е. Негрий готовил взрыв самодельных бомб в различных местах Ярославля «с целью побуждения населения к активному выражению недовольства недостатками в снабжении продуктами». Среди шахтеров Шпицбергена в поселке Баренцбург были обнаружены три рукописные листовки за подписью «Комитета шахтерской чести». Авторы воззваний угрожали «перейти к применению оружия, взрывчатки, а также передать представителям западной прессы компрометирующие руководящий состав рудников магнитофонные записи». В 1982 г. органы КГБ арестовали двух рабочих плавучего крана Приморской флотилии Тихоокеанского флота. «На почве негативного отношения к внутренней политике КПСС и недовольства советской действительностью» эти люди «готовились осуществить экстремистские действия в отношении руководящих партийных работников Приморского и Хабаровского крайкомов КПСС. На допросе они показали, что готовились взорвать трибуну на пл. Борцов революции в г. Владивостоке во время предстоящей демонстрации 7 ноября». Намерения совершить террористический акт были в ряде случаев серьезными, а подготовка к нему — почти профессиональной» (Владимир Козлов, «Неизвестный СССР / «Беспорядочный» застой: спад протестного движения и трансформации конфликтного поведения»). Добавим, что рабочим-сварщиком был и трижды судимый яростный антикоммунист Владимир Воронцов – в январе 1991 года застреливший в Калуге редактора обкомовской газеты и председателя профкома стройтреста.
Советская власть на столетие законсервировала культурный уровень населения. Советские трудящиеся и интеллигенты до 1980-х в основном мыслили так же, как их прадеды. Только место батюшки-царя занял генсек, место церкви – идеологические отделы, а барами стали партийные чиновники, офицеры КГБ и МВД, директора заводов и завмаги. В силу этого и общественное сознание советских людей было весьма схожим с сознанием подданных Российской империи. И претерпевало очень похожую эволюцию – постепенное разочарование в царях, «коммунистической религии» и качествах начальства. Именно этот процесс, отразившийся в нарастании бытового сопротивления режиму, и стал решающим мотивом перестройки.
Перестройка уже начинала превращаться в крушение КПСС и СССР. А рабочего движения ещё не существовало. Интеллигентская оппозиция состояла из малочисленных групп, самой известной был Демократический Союз Валерии Новодворской. В «прорабы перестройки», «демократы» и «либералы» выдвигались представители прежней элиты. Разочаровавшиеся в перспективах системы и задумавшие её перемонтаж – более капитальный, чем на XX съезде.
Но стратеги этого процесса нуждались в привлечении масс и поэтому не удержали событий под контролем. Устранение консервативной номенклатуры потребовало обращения к избирателям – в результате первые же минимальное свободные выборы превратились в вотум недоверия КПСС. В избранных органах власти началась консолидация уже гораздо более мощной оппозиции, получившей мандат от масс. Решающим же рубежом стало включение в политику рабочего класса. Совсем незапланированное перестройщиками.
Всеобщая забастовка шахтёров в июле 1989 года ударила громом среди ясного неба. До того года не фиксировалось никаких следов оппозиционной деятельности в шахтёрской среде. (Если что-то и отмечалось, то по части МВД, а не КГБ.) Недовольство горняков было вызвано – опять-таки – резким ухудшением условий труда и быта. В Кузбассе с прилавков исчезли не только чай и сахар, но даже мыло. Последнее было воспринято как откровенное и наглое издевательство начальства над людьми.
11 июля 1989 г. забастовала шахта им. Шевякова в Междуреченске Кемеровской области. В условиях гласности известия о забастовке быстро распространились (в том числе при помощи увлечённых гласностью государственных СМИ). Буквально в несколько дней, максимум недель, забастовки охватили весь Кузбасс, Донбасс, Воркуту, Караганду, угольные районы Челябинской и Пермской областей и Дальнего Востока. 3 августа 1989-го Совмин СССР в панике принял Постановление № 608, гарантирующее шахтёрам свободу профсоюзной деятельности и участие в прибылях.
Но шахтёрские протесты не только не спадали – они усиливались и политизировались. Причём в направлении жёсткого антикоммунизма. Внезапно возникшие политические требования – прежде всего отменить 6-ю статью Конституции СССР о руководящей роли КПСС – стали очередным шоком для властей. Но именно такие лозунги быстро вышли на первый план. Даже оттеснив требования социально-экономические.
Такие лидеры забастовок, как Вячеслав Голиков, Юрий Рудольф, Анатолий Малыхин, Иван Гуридов, Саетгали Шарипов, Михаил Волынец, Александр Калинин, Пётр Побережный и многие другие выдвинулись в авангард движения против КПСС. Рабочие комитеты, созданные забастовщиками, не были распущены, а объединились в 1990 году в Независимый профсоюз горняков (НПГ). Примкнувший к широкой антикоммунистической коалиции сторонников Бориса Ельцина.
В марте-апреле 1991 года новая волна шахтёрских забастовок прошла с требованием отставки президента СССР Михаила Горбачёва и в поддержку двигавшегося в президенты РСФСР Бориса Ельцина. В программе «Время» мелькнула схематическая карта СССР, расколотого воткнутым в него отбойным молотком. Это было правдой: шахтёрское движение сыграло огромную роль в разгроме КПСС, крушении СССР и демонтаже советской власти. К шахтёрам присоединялись рабочие других отраслей. В движении в разных формах участвовали и АвтоВАЗ, и ЗИЛ, и Уралвагонзавод, и Кировский завод. Спонтанно формировавшееся рабочее движение устанавливало связи с демократическими силами средних слоёв, с организациями новой экономики. Союз рабочих комитетов Кузбасса заключил договор о сотрудничестве с Союзом объединённых кооперативов… Складывались тенденции, потенциально способные к кардинальным преобразованиям. Но именно – потенциально. На волне энтузиазма мало кто замечал, что во главе прочно утвердились недавние коммунисты из «либеральной» части номенклатуры. Которые и одержали свою победу в Августе 1991-го.
В 1989–1991 годах в значительной степени повторилась ситуация лета-осени 1905-го. Когда на короткое время совпали устремления рабочего класса, средних слоёв и прогрессивной части элиты. Правда, на сей раз средние слои были политически слабы, рабочее движение недостаточно организовано, а вот «прогрессивная элита» чрезвычайно сильна.
Победа «либеральной» номенклатуры при массовой поддержке народа ликвидировала обречённое историей образование под названием СССР. И, как казалось тогда, открыла российскому народу путь к свободе и демократии. Однако «либералы», пришедшие к власти, больше заботились о собственном статусе, а ещё больше о собственном благополучии.
Свободу и демократию победители 1991-го представляли в основном по советским агиткам: толстые буржуи в цилиндрах с сигарами в зубах попирают тощий и хмурый пролетариат. Партийно-комсомольско-хозяйственные «либералы», помимо непомерной алчности и равнодушия к нуждам общества, ещё и искренне не понимали, что такое демократия и свободная экономика. Для них социально ответственный бизнесмен гораздо глупее наркобосса. А продажа оружия террористам или девушек борделям представлялись нормальным бизнесом. Как и невыплаты и без того мизерных зарплат, физическое устранение конкурентов, подкуп депутатов и губернаторов, запугивание журналистов.
Результатом стало построение в России 1990-х абсолютно дикой, предельно неэффективной и антисоциальной модели капитализма. Неудивительно, что «либералы» во власти быстро потеряли доверие населения. Распространилась ностальгия по «сильной руке», настроения ресоветизации. Уже подзабытые ужасы и позор советского времени стали казаться российским гражданам «золотым веком» на фоне царившего вокруг хаоса. Следующим этапом деградации стала власть «православных чекистов». Сумевших соединить в своём режиме всё худшее от царизма, коммунизма и ельцинизма.
Рабочее движение не смогло воспрепятствовать этим процессам. Оно вообще ослабло после 1991-го. Первые годы постсоветской РФ независимые профсоюзы перестроечного происхождения существовали и даже проявляли действенность. Власти были заинтересованы в их поддержке. И подчас шли на заметные встречные шаги. Особенно в начале 1990-х. Когда заместителем министра труда и организатором Трёхсторонней комиссии (правительство-предприниматели-профсоюзы) был социал-демократ Павел Кудюкин.
Но бывший ВЦСПС, переименовавшись в ФНПР, сохранил прежние функции придатка власти. И постепенно восстановил главенствующее положение в профдвижении. Рабочий класс, сократившийся до 16 млн человек, снизил общественную активность. Это и понятно в нынешних социальных условиях. Несмотря на низкие зарплаты и смехотворные социальные гарантии, потерять работу в бедной стране – несчастье. Профбоссы на подхвате интегрированы в правящей слой. Право на забастовку призрачно, протестующие рискуют остаться без работы.
Время от времени вспыхивают забастовки на автозаводах, в портах, протесты дальнобойщиков, учителей, врачей. Но они локальны и целей достигают редко. Среди активистов сильны идеологические противоречия. Трудно, к примеру, ожидать единства активного левоориентированного профобъединения МПРА (председатель Алексей Этманов сотрудничает и с «Яблоком», и с КПРФ) – и свободных профсоюзов, происходящих из ОСП «Справедливость» 1990-х (лидеры Владимир Гомельский и Игорь Шарапов неуклонные сторонники ультралиберальной «программы Сахарова»).
Акции водителей-дальнобойщиков против «платоновских» олигархических поборов, несомненно, оставили серьёзный след и создали задел на будущее. Такие активисты, как Андрей Бажутин, в целом Объединение перевозчиков России (ОПР) объективно встраивались в систему социально-политической оппозиции. Интересные инициативы отмечались в Петербурге – например, создание профсоюза водителей такси, при особенной активности ныне покойного Михаила Парфёнова.
С 2014 года, когда правящий режим открыто и окончательно взял курс войны и диктатуры, экономическая ситуация непрерывно ухудшается. Страх потерять работу парализует забастовочную активность рабочих. Независимые профцентры немногочисленны. Созданный на волне рабочего движения конца 1980-х «Соцпроф» подчинился властям. Когда-то могучий НПГ насчитывает всего 23 тысячи человек. В Конфедерацию труда России (КТР) входят около 900 тысяч членов 20 профсоюзов, и она пытается отстаивать интересы рабочих. Ответом, разумеется, становятся преследования со стороны властей и работодателей.
Вытесненные из власти олигархией путинского призыва экс-номенклатурные «либералы» апеллируют к рабочим в своих попытках реванша. Но поддержки не получают: провал «либерального» эксперимента оставил травматическую память и закрыл такие возможности. Звать в «лихие 90-е» малоперспективная тактика. Поэтому призывы тех, кто в России называет себя либералами, отвергаются обществом. В том числе рабочими. Об этом отлично написала блогер Natasha Nesbitt:
«Гебня, с которой вы [либеральная оппозиция] так все истошно боретесь, была выгодоприобретателем. Но она ничего не украла и тем более не устраивала заговоров. Она купила то, что либеральная общественность продала ей по дешевке, причем эта самая общественность еще сама бегала и уговаривала ее товар взять, хоть с какой скидкой.
За прикрытие финансовых махинаций, по текущим меркам никаких.
За игры с результатами выборов.
За «приверженность курсу рыночной экономики» (везучие приверженцы в Лондоне, невезучие на кладбище)».
Булыжник в нашем веке не принято считать оружием пролетариата. Но почвы для размышлений достаточно. Парадоксальным образом рабочее движение восстанавливается с аллюзиями прежних исторических форм. Когда биробиджанские рабочие дерутся с росгвардейцами за освобождение предпринимателя Ивана Проходцева – невольно вспоминаются фабрика и дружина Николая Шмита. «Роговское побоище» вызывает в памяти погромные бунты раннехрущёвских лет. Ежегодно десятки разрозненных, но активных рабочих протестов – о которых стараются не знать власти и их агитпроп – создают первооснову для будущего антиолигархического движения. Соединённого с параллельными потоками.
Общенациональное движение может объединить силы рабочих и интеллигенции только в том случае, если престарелых «либералов», вышедших из комсомольских тужурок, сменят новые лидеры. Без родимых пятен советизма, без барского пренебрежения к нуждам масс. Умеющие предложить простые и чёткие программы действий во всех сферах жизни.
А пока этого нет, два основных потока общественного движения будут и дальше двигаться порознь.
Евгений Трифонов, специально для «В кризис.ру»