Сам себе Термидор

100 лет назад Владимир Ленин мог с полным основанием повторить собственные слова: «Россия завоёвана большевиками». Режим РКП(б) победил в гражданской войне и подчинил страну. Сорвалось, правда, вторжение в Европу, но не всё же сразу. Зато последний оплот белого сопротивления разгромлен и утоплен в крови. В распоряжении правящей верхушки отлаженная машина партийно-государственной власти, победоносная армия, мощный карательный аппарат. Но на фоне этого триумфа выступает ленинский доверенный Григорий Зиновьев: «Партию лихорадит!» Хозяин Петрограда, впрочем, отличался мнительностью. Но в данном случае не ошибался.

Удивляться не приходилось. Хозяйство страны лежало в развалинах. На VIII Съезде Советов в декабре 1920-го председатель ВСНХ Алексей Рыков доложил о полном исчерпании стратегических запасов, накопленных ещё царским правительством. Надвигался небывалый голод, сравнимый разве что с началом XVII века. Будущего Голодомора тогда не могли предположить даже самые продвинутые большевики, такие масштабы ещё пребывали за гранью мыслимого. Экономика России перестала существовать – такова была цена ленинского завоевания страны. Не говоря о многомиллионных людских потерях и практическом обрушении общественного жизнеустройства.

Население не мирилось с завоевателями. Поражение белых вовсе не означало прекращения войны. Крестьянские восстания полыхали от Западного Края до Дальнего Востока, от Русского Севера до Средней Азии. В первые мартовские дни 1921 года официозная большевистская печать взвыла о «новой контрреволюции». Это восстал Кронштадт.«Низы» конкретно «не хотели», ибо «нужда и бедствия трудящихся масс» вышли за все вообразимые пределы. Вспоминал ли Ленин свои характеристики революционной ситуации? Похоже, начинал догадываться: коммунистические верхи «не могут править по-старому».

Большевистскому руководству, при всём его догматизме, нельзя было отказать в динамичности и креативности. «Сатанинская неутомимость» – называл это качество Иван Бунин. Она проявлялась не только в чудовищной властной жестокости и феноменально цепкой хватке. Чрезвычайно энергичная партия ещё не окостенела. Сверхцель тотальной власти допускала интенсивный перебор технологий. За первые три года режима успели смениться несколько курсов социально-экономической политики.

В начале «боевого 1918-го» верхушка РКП(б) всерьёз рассматривала проекты альянса с кругами русской буржуазии, лояльными любой власти. Военный коммунизм возводился по модели германо-кайзеровского «военного социализма» («военной каторги для рабочих», по выражению Ленина). Ради сохранения индустриального потенциала и финансовых активов, а также для совместного подавления «реакционной массы» крестьянства. Обсуждались проекты акционирования промышленности. Но от этого отказались, посчитав слишком рискованным.

«Незабываемый 1919-й» начинался поворотом к деревне, знаменитым «не сметь командовать середняком!» Но народ опять оказался неблагодарным – к концу 1920-го к «кулацким мятежам» примыкали даже сельские коммунисты. Предписанная марксизмом опора на рабочий класс тоже гладка была на бумаге – пролетарии, вот ведь неожиданность, проявили склонность к «хулиганскому отлыниванию от работы» (на «свою» партию), нагло требовали хлеба каждый день и вообще невесть что о себе возомнили.

В результате единственно надёжной социальной базой РКП(б) стала… она сама. И только. Человек в деревенской рубахе, рабочей куртке, интеллигентском пиджаке (если это не член Политбюро) априорно опасен. Доверять комиссар мог только тому, кто сам в комиссарской тужурке. Как для Каддафи – «председатель домкома с наганом в кармане». В том и состояла зрелая суть военного коммунизма: тотальный диктат правящей партийной касты, предельная централизация, управление непосредственным насилием.

Всякая хозяйственная самостоятельность (не говоря о какой-либо иной) принципиально искоренялась. Производственный процесс и в городе, и в деревне переводился на принудительную основу. За эталонную модель брались трудармии Льва Троцкого и внедрённые им же отраслевые чрезвычайки на железных дорогах и водных путях. Эти структуры были объединены в Цектран – огосударствленный псевдопрофсоюз транспортников, выделявшийся даже на суровом фоне общей советской действительности. Это было царство начальственного произвола, бесправия рабочих и жестоких наказаний. На ближайшее время планировалась полная отмена денег, всеохватное централизованное распределение и прямой продуктообмен.

Результат не заставил себя ждать. Произошла всегдашняя неприятность властителей, отмеченная в пьесе Евгения Шварца: «Как раз тогда, когда мы полностью побеждаем, жизнь вдруг поднимает голову».Как обычно, откровеннее других высказывался тот же Зиновьев. «Слово «комиссар» стало бранным, ненавистным», – публично признавал он в непреходящем страхе за своё драгоценное существование. «Намечался очередной изнурительный этап гражданской войны, – писал российский историк Сергей Павлюченков. – Крестьянство нашло мощного союзника в лице Красной армии, которая на 90 с лишним процентов состояла из тех же крестьян. Демобилизованные красноармейцы прямиком направлялись в отряды восставших. Рабочие заводов и железнодорожных мастерских стали проводить митинги, на которых одобрялась резолюция с призывом к всеобщей политической стачке за замену большевистской власти коалиционным правительством и последующим созывом Учредительного собрания. Многочисленные корреспонденты сообщали в ЦК, что обстановка поразительно похожа на ситуацию весной 1918 года, перед началом чехословацкого мятежа».

И тогда с большевистского олимпа последовал новый зигзаг.

Собственно, в идее «новой экономической политики» не было ничего нового. Её основные контуры были обрисованы ещё в Воззвании ЦК РСДРП – партии меньшевиков –«Что делать?» от 12 июля 1919 года. Отказаться от разрушительной политики военного коммунизма требовали на VIII Съезде Советов меньшевик Фёдор Дан, эсер из группы «Народ» Владимир Вольский, левый эсер Исаак Штейнберг. Ленин в ответ включал нудную шарманку: обзывал «вольными или невольными, сознательными или бессознательными пособниками международного империализма».

Озарило вождя меньше чем через два месяца, 2–4 февраля 1921-го. Собралась Широкая беспартийная конференция рабочих металлистов Московского района. Ленина буквально заставили приехать туда и выступить. Он попробовал снова прокрутить мантры о проведении посевной кампании. Конференция же приняла резолюцию с требованием отменить продразвёрстку и заменить её продовольственным налогом. Сообразив, что шутки кончились, Ленин совершил поворот на 180.

8 февраля из-под ленинского пера выходит «Предварительный, черновой набросок тезисов насчёт крестьян»: «Удовлетворить желание беспартийного крестьянства о замене развёрстки (в смысле изъятия излишков) хлебным налогом». Он действительно умел, когда припирало, «менять нашу тактику в 24 часа». В тот же день вопрос обсуждается в Политбюро, Совнаркоме, Совете труда и обороны. Но широкая партийная и тем более беспартийная масса оставалась в неведении.

Партию лихорадило… Но что она обсуждала? Нет, вовсе не переход к НЭПу. Когда «Правда» 17 февраля открыла дискуссию о замене развёрстки налогом, на установочную статью, как отметит Ленин уже на Х съезде, «никто не отвечал». На самом съезде вопрос военного коммунизма тоже особых споров не вызвал. В отличие от февраля 1920-го, когда ЦК решительно отверг и заклеймил как «манчестерство» сходные предложения… Троцкого. Тоже большого диалектика, до которого раньше других дошло, что политическое упрямство грозит потерей власти.

Куда оживлённее обсуждалось решение о «посевкомах». Это мало кому известная сейчас история заслуживает хотя бы нескольких слов. Большевики видели разорение сельского хозяйства, сокращение крестьянской запашки (какой смысл сеять лишнее, если всё равно отберут). И выдали на-гора совершенно фантасмагорический план. Доложил его всё тому же VIII Съезду Советов заместитель наркома продовольствия Н. Осинский, он же Валериан Оболенский.

Начинал Осинский радикальным социал-демократом, побывал «левым коммунистом», несколько месяцев возглавлял ВСНХ, был отстранён за партийную оппозиционность, кончил расстрелом в Большом терроре. Он принадлежал к очень небольшой группе коммунистических интеллектуалов, на мнение которых Ленин обращал внимание. На момент описываемых событий Осинский состоял в группе «децистов» – «демократических централистов», во главе которой стоял тогдашний председатель Харьковского губисполкома Тимофей Сапронов. Это была своего рода фракция региональных функционеров, добивавшихся автономии от высших парторганов. Нечто вроде губернаторской фронды на рубеже 1990–2000-х. Только куда ярче и решительней.

Их «демократизм» был очень специфичен. Сапроновцы требовали прав для вполне определённой категории – большевистских начальников среднего звена. По части красного террора они, как правило, отличались особым усердием. Экономически стояли на позициях самой догматичной марксистской политэкономии. Чем и была пронизана концепция «посевкомов».

Предлагалось создать ещё одну чиновно-комиссарскую пирамиду под названием «посевные комитеты». С волостей и выше. Дабы указывать крестьянам, сколько земли пахать и что на ней сеять. Вполне в духе других замечательных идей последних месяцев военного коммунизма, типа «нуллификации денег» путём максимальной инфляции. Или закрытия Сухаревки – главного чёрного рынка столицы, без которого москвичи элементарно не могли прокормиться.. Характерен отзыв вполне пробольшевистского делегата: «Когда я приехал с Восьмого съезда и на вопрос односельчан, что я нового привёз, ответил: «посевкомы», меня чуть из деревни не выгнали».

Помимо коммунистического догматизма, проект «посевкомов» отражал приземлённые интересы вполне конкретной группировки большевистского аппарата. Можно сказать, элементарные для любой бюрократии: больше вакансий, хороших и разных. «Децисты» рассчитывали создать под себя ещё одну опорную площадку. Но показательно, какие идеи противопоставлялись НЭПу.Но главным конфликтом, поставившим РКП(б) на грань раскола, была дискуссия о профсоюзах. Именно по этой тематике делегаты X съезда первый и последний раз в истории компартии избирались по платформам. Второстепенный, казалось бы, для большевиков вопрос спровоцировал яростное противостояние. Доходившее до внутрипартийных репрессий и физического насилия.

Понятно, что не профсоюзы как таковые были яблоком раздора. «К дискуссии о профсоюзах более всего подходящ известный афоризм, что язык дан человеку скрывать свои мысли», – отмечал Сергей Павлюченков.

Формально дискуссия началась полемикой Льва Троцкого с Михаилом Томским. Председатель Реввоенсовета схлестнулся с председателем ВЦСПС на заседаниях коммунистической фракции V всероссийской конференции профсоюзов 3–5 ноября 1920 года. Но корни конфликта уходили ещё в начало 1918-го. Первый всероссийский съезд профессиональных союзов (начавший работу, что символично, на следующий день после разгона Учредительного собрания) совершил самоубийство советских профсоюзов как независимой организации. Это определялось двумя решениями. Первое – о включении профессиональных союзов в систему «пролетарской» власти. Второе – о слиянии профсоюзов с фабрично-заводскими комитетами и создании первичных организаций профсоюзов на предприятиях.

С первым всё понятно и не требует особых разъяснений. Второе требует пояснений. Был уничтожен шанс превращения фабзавкомов в органы (со)участия в управлении производством. Созданы предпосылки для подчинения профсоюзных первичек администрации предприятий. Что органично сочеталось с подчинением профсоюзов партийным и государственным органам.

К тому времени большевики уже осваивали инструментарий подавления рабочего движения. Ликвидирован непокорный Викжель, на месте которого создан лоялистский профсоюз, съезд которого был созван решением Совнаркома. Отладилась тактика раскола профорганизаций с легитимацией пробольшевистских групп и запретом оппозиционных. Тут и там запрещаются рабочие организации, активисты попадали в ЧК. Наиболее жёсткие удары обрушились на «мятежные» профсоюзы печатников и железнодорожников.

Использовался и метод терминологических манипуляций. Слова «забастовка», «стачка» звучало для российских пролетариев безусловно положительно. И уже в октябре–ноябре 1917-го забастовка государственных служащих официально названа «саботажем». Потом войдёт в обиход пренебрежительное обзывание «волынкой». «Локаут» – слово ненавистное. Что ж, большевики применят против забастовщиков процедуру «перерегистрации» – всех уволили, а потом с перебором наняли обратно послушных.

На первом и втором всероссийских съездах профсоюзов (1918-й и 1919 годы) ещё присутствовала оппозиция: «Группа единства и независимости профсоюзного движения». Далее этого уже не допускается. Профсоюзы всё больше превращаются в придатки партийного, советского и чекистского аппаратов. Сотрудница Института российской истории РАН Лариса Борисова в своих исследованиях приводит многочисленные случаи прямого участия профсоюзной бюрократии в репрессиях против рабочих.

Точки над i расставляет Ленин в знаменитой «Детской болезни “левизны” в коммунизме». Профсоюзы определяются как «приводной ремень» от коммунистической партии к массам. А в конце января 1921-го он прямо называет профсоюзы «ведомством». Правда, «особым, не таким, как наркоматы» – скажите, типа, на том спасибо…

В годы гражданской войны происходит парадоксальный процесс: численность рабочих, особенно промышленных, падает, а ряды профсоюзов растут. В январе 1918-го – более 2,6 млн членов, в 1919-м – свыше 3 млн, в 1920-м – 4,2 млн с лишним, в 1921-м – почти 8,5 млн. То есть профсоюзы комплектовались всё больше за счёт совслужащих и потому, что без членства практически невозможно устроиться на работу. Не одно лишь «пиво – только членам профсоюза».Символический апофеоз огосударствления наступает в марте 1920 года. Троцкий, сохраняя посты наркомвоена и председателя Реввоенсовета становится наркомом путей сообщения. Учреждает орган чрезвычайного управления железными дорогами – Главполитпуть. Распространяет на водный транспорт – Главполитвод. И загоняет железнодорожников с водниками в единый Цектран, во главе которого становится самолично. Небывалый доселе казус – министр во главе профсоюза. Такое не повторялось ни в СССР, ни в фашистских режимах.

Гражданская война заканчивалась. Наиболее жёсткие партийно-государственные структуры искали своё место в новой, «типа мирной» жизни. Знаменосцем этой социальной силы и выступал Троцкий в завязавшейся дискуссии. Очень характерно, что ближайшим его сподвижником стал наркомфин Николай Крестинский – единственный в истории министр финансов, ставивший целью ликвидировать денежную систему. Одновременно Крестинский занимал пост ответсекретаря ЦК РКП(б) и возглавлял могущественное Оргбюро, заведовавшее партийными кадрами. Напомним, что пост генсека в партии ещё не был учреждён…

Концептуально речь шла не только об огосударствлении профсоюзов. Хотя, разумеется, и об этом тоже. Сутью являлось выстраивание по образцу Цектрана всей государственной системы. И – как говорится, не последний вопрос – рассаживание кадров Троцкого по максимуму вакансий. Уж этих дел, карьерных перемещений, коммунисты не забудут ни в каком идейном запале. Не только коммунисты, впрочем.

Но партийно-советская бюрократия не сводилась к военизированным политуправлениям. Большая часть этого слоя мгновенно ощутила опасность. Исходящую от Льва Давидовича, получившего к тому времени ласковую кличку «гильотинщик». Центром притяжения для этих функционеров стал сам Ленин, тоже раздражённый притязаниями Троцкого. К нему, разумеется, примкнули почти все члены Политбюро. В том числе Григорий Зиновьев, Лев Каменев, Иосиф Сталин.

Положение ленинской стороны было довольно сложным. Если всерьёз, она не имела принципиальных разногласий с оппонентами. Спор шёл лишь о том, насколько туго должен быть натянут ремень. Ленин предлагал некоторый люфт, чтоб не лопнул. Троцкий настаивал на жесточайшем и безоговорочном, по сути военном подчинении.

Третьей силой конфликта являлась «Рабочая оппозиция». Лидером был Александр Шляпников, единственный крупный большевик, сыгравший видную роль в антимонархической Февральской революции. Выходец из муромских старообрядцев, рабочий-металлист, организатор подполья, основатель Красной гвардии, первый большевистский нарком труда – Шляпников серьёзно относился к «пролетарской» демагогии коммунистов. Сам он стоял скорее не на коммунистической, а на синдикалистской позиции. «Рабочая оппозиция» требовала упразднить бюрократические наркоматы и передать профсоюзам сначала хозяйственное, а в перспективе и государственное управление.

Естественно, именно против шляпниковцев был направлен полемический запал Ленина на Х съезде. Только «Рабочая оппозиция» удостоилась отдельной ругательной резолюции. Выражаясь, современным языком, Ленин фактически расчехлился – возмущаясь идеей передать хозяйственную власть «беспартийным рабочим массам». Он чётко распознал главное: настоящему профсоюзу не нужна партийная власть.

Но возник драматичный парадокс. Именно та группа, что имела принципиальную программу по обсуждаемому вопросу, оказалась слабее всех. Реальная борьба шла между мощными номенклатурными группировками Ленина и Троцкого. К троцкистам примыкала «буферная платформа» Николая Бухарина (с менее чёткой позицией, что вообще было свойственно «балабольному» Николаю Ивановичу). «Рабочая оппозиция» (и примкнувшие к ней «децисты») имела свою среду поддержки в низовых партийных ячейках. Но влияние шляпниковцев было несопоставимо с ленинским или троцкистским. «Рабочие оппозиционеры» не располагали аппаратным ресурсом и поэтому не могли рассчитывать на успех. Исключением, подтвердившим правило, стала Самарская губерния. В региональной парторганизации на несколько недель установилась власть «Рабочей оппозиции». Правила рабочая братва так, что хоть Ленина, хоть Троцкого ждали как избавителей.Резкость ленинской атаки на «Рабочую оппозицию» определялась конфликтом активной части рабочего класса (включая немало рядовых коммунистов) с партийным руководством. Ситуация как раз обострилась в конце 1920 – начале 1921-го. Москву, Петроград, Тулу, Брянск, Сормово, ряд других промышленных центров захлестнула стачечная волна. Беспартийные рабочие конференции принимали оппозиционные резолюции.

Рабочие имели веские причины для недовольства режимом. Постоянные перебои в снабжении самым необходимым. Запрет «неорганизованной» доставки и продажи продовольствия. Издевательское ранжирование пайков. Чудовищная, до гротеска, коррупция милиционеров и чекистов. Чиновный произвол на фоне ханжеского превозношения рабочего класса. Фактическое прикрепление к предприятиям. Напомню, что Кодекс законов о труде 1918 года открывался разделом о всеобщей трудовой повинности и практически запрещал увольнение по инициативе работника (потом это будет повторено в печально знаменитом Указе от 19 июля 1940 года). Ответом стали требования свободы труда, свободы торговли, отказа от продразвёрстки.

Выдвигались и политические требования. Освобождение арестованных рабочих активистов. Свобода социалистической и анархистской агитации. Свободные выборы в Советы – нетрудно догадаться, почему большевики прочитывали этот лозунг как «Советы без коммунистов!» Кое-где звучали и лозунги Учредительного собрания.

Положение в Петрограде напоминало приближение февральских дней 1917 года. Правда, большевики учли опыт бездарных царских властей. Был предпринят максимум мер, чтобы изолировать от рабочих столичные гарнизоны. Как и во время январских волнений 1919 года, ледоколы взламывали лёд на Неве – отрезать центр города от Васильевского острова, Петроградской стороны и Выборгской заставы.

И всё равно петроградские стачки запустили механизм восстания. Узнав о рабочих волнениях, кронштадтские моряки послали делегацию в Питер. Делегатов арестовали. Что и высекло искру, поднявшую Кронштадтское восстание. Соединение бастующих пролетариев с мятежной матросской крепостью создавало великий шанс. История России могла повернуться иначе. Но большевики отреагировали оперативно и жёстко. Подавление заняло чуть более двух недель. Тысяча убитых при штурме, более двух тысяч расстрельных приговоров.

8 марта 1921 года открылся Х съезд РКП(б). Делегаты подводили итоги военного коммунизма и профсоюзной дискуссии. Отменяли продразвёрстку, вводили продналог (поначалу очень высокий, но постепенно снижаемый). Свободной торговли ещё боялись и говорили о «правильном товарообмене между городом и деревней». Лишь к концу года пошли навстречу реальности, признав товарно-денежные отношения. Постепенно стали реформировать и управление промышленностью, в том числе приоткрывая пространство и для частной инициативы. Отменили прикрепление к предприятиям (вместе с демобилизацией Красной армии это породило гигантскую безработицу).

Дискуссию о профсоюзах завершал лично Ленин. Просто потребовал прекратить разговоры как ненужные. К тому времени его группировка в общем и целом одолела сторонников Троцкого. Был снят с ответсекретарства и Оргбюро троцкист Крестинский – заменён Вячеславом Молотовым, подготовившим поляну известно для кого в повышенном статусе секретаря генерального. Профсоюзы оставались в прежнем статусе приводного ремня, а не военного подразделения. Взгляды же «Рабочей оппозиции» были осуждены особо и сурово – как «анархо-синдикалисткий уклон». Заодно, чтобы два раза не вставать, резолюция «О единстве партии» строжайше запретила всякую фракционность – то есть малейшее отклонения от генеральной линии Политбюро.

Экономическая либерализация сопровождалась усилением политических репрессий. 1921 год – это почти десять тысяч смертных и более двадцати тысяч лагерно-тюремных приговоров по политическим обвинениям. (Всего за годы НЭПа осуждены за политику более двухсот тысяч человек, свыше двадцати двух тысяч приговорены к расстрелу, политических арестов совершено около полумиллиона.) Логика тут проста: при хозяйственных уступках «мелкобуржуазной стихии» диктатура должна быть жёстче. Отсюда и призывы Ленина к «бережному содержанию меньшевиков и эсеров в тюрьме», и создание Савватьевского политскита в Соловецком лагере особого назначения, и подготовка процесса против социалистов-революционеров. С присущей ему циничной откровенностью Ленин напишет наркомюсту Дмитрию Курскому в мае 1922 года: «Суд должен не устранить террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас».В подготовительных материалах к брошюре «О продовольственном налоге» Ленин пишет и обводит рамочкой «1794 versus 1921». И дополнит «для себя»: «”Термидор”? Трезво, может быть, да? Будет? Увидим. Не хвались, идучи на рать». Впрочем, французский коммунист Жак Садуль сохранил и другое высказывание основателя коммунистической партии и советского государства: «Мы сами себя термидоризировали».

Это точнее отражает реальность. Если понимать Термидор не как конкретное событие Французской революции, а более универсальный этап революционного цикла – откат от нереалистичных амбиций и закрепление достижимого. В отличие от Термидора 1794 года, большевистская «самотермидоризация» не затронула политической системы. Что открывало дорогу к жесточайшей консервативной модернизации 1930-х с реставрацией худшего из прошлого.

Считать ли НЭП советским Термидором, мнения есть разные. Часто противоположные. Зато несомненно другое. Такого рода режимы доброй волей не обладают. Вообще. По определению. Никогда и ни в чём они не уступят сами. И то при максимуме напора – минимум отступления. Здесь нет места диалогу и компромиссу. Всё решается только соотношением сил.

Вот о чём бы не забыть даже через сто лет.

Павел Кудюкин, специально для «В кризис.ру»