Впервые эту пьесу поставили в 1959 году. С неё во многом начинался ефремовский «Современник». Но написана она годом ранее, в 1958-м. Получается своего рода юбилей: 65 лет. Называется пьеса «Два цвета». Жёстко, резко – именно так однозначно. Сцена расцвечивалась пополам в красное и чёрное. «Кто из нас в этот час рассвета смел бы спутать два главных цвета?» …Посмели. Спутали в месиво. Имеем то, что имеем. Значит, пора вспоминать. И не путать впредь.
«Два цвета» стали мощным культурным и даже социальным событием рубежа 1950–1960-х. Позднее постарались забыть. Торжествовал третий цвет: беспросветное брежневское серьё поглощало и красное, и чёрное. Робкие упоминания появились, правда, к середине 1980-х. «Прямая, где-то наивная – свою “двухцветную” эстетику авторы не думали скрывать – пьеса волновала и вдохновляла», – можно было прочитать в журнале «Человек и закон».
Но автора-законника в основном интересовало «обращение театра к правовым вопросам». Не самое там главное. Хотя построен сюжет на уголовной хронике. Тёрка шпаны с комсомольской дружиной оборачивается убийством. (Реальный случай – гибель комсомольца Леонида Гаврильцева в посёлке близ Ногинска.) Дружба и ревность, любовь и душа, страсть и смерть. А ещё, по-марксистски, социальные условия. Здесь-то и возникала загвоздка – слишком настоящие чувства, слишком неопровержимая реальность.
Написали «Два цвета» Авенир Зак и Исай Кузнецов. Будущие сценаристы «Любить…» Не говоря о «Достоянии республики», «Москве – Кассиопее», «Отроках во Вселенной». Убеждённые коммунисты – но из таких, кому в Тридцать Седьмом «за красный цвет добавляли по десять лет».
Красный идеал сложился у них в годы, когда мораль и право хотя бы частично восстановились в правах. XX съезд уже прошёл, а Новочеркасский расстрел ещё казался немыслимым. Чёрное для них – мутный микс нежити, вздымаемой нелюдью. («Вы сегодняшние фашисты!» – кричала перед смертью девушка Клава в повести Бориса Васильева. Такой же ночью, на такой же окраине подмосковного городка.) Тут и там не столько идеология, сколько нравственная органика. Красной силой добра покончить с чёрной мутью. Всё лучшее в хрущёвской Оттепели держалось на таких, как они.
А стихотворение – своеобразный саундтрек пьесы – написал Григорий Поженян. «И пока просыпались горны утром пасмурным и суровым море виделось мне то чёрным, то – от красных огней – багровым». Не пройдёт четырёх десятилетий, и он же напишет о призраке возвращения компартии: «Как и к отцу когда-то постучали… И горем оглушённая толпа потом, потом осмыслит эти тени, но в чёрный день, когда она слепа, в беспамятстве опустит бюллетени». Тогда успели прозреть. Но через несколько лет действительно опустили. Пусть и не за коммунистов.
Хотя и по-разному, трое прошли войну. Действительно могли повторить. Но очень не хотели. С тревогой смотрели, как мутный вал с кровавыми блёстками подкатывает к стране изнутри.
Сюжет «Двух цветов» нарочито прост. Рабочий посёлок Касаткино где-то в Нечерноземье. Завод, общага, клуб. Обаятельный парень Шурик совсем не похож на героя Демьяненко. Даже очков не носит. Первый сценический образ создал в «Современнике» Игорь Кваша (будущий «бешеный африканец» из «Соломенной шляпки» и Сталин «В круге первом»).
Никого своей комсомолией Шурик не долбает. Юноша идейный, но ценит и красоту обычной жизни. Просто солнечная натура, к таким тянутся. Вокруг сгруппировалась бригада. Решившая покончить с касаткинским хулиганством. А то что за дела: «Пьяная морда в парке людям под нос кулачище суёт». Инициативу очень одобряет умудрённый участковый Василий Иванович Воробьёв. Но с условием: бить нельзя, а ругаться можно – но мысленно. Странный вообще-то образ, ибо милицию того времени ненавидели за костоломство. Вот уж верно: «Было в том времени что-то неповторимо трогательное» – характеризовали хрущёвскую эпоху «Известия» 2001 года.
Шурик Горяев готовится служить во флоте. Вот и читает Поженяна о чёрно-багровом море. Сам, понятно, рабочий, любит пролетарку Катю. Но не взаимно – девушка увлечена молодым, но уже преуспевающим адвокатом Борисом. А у Бориса совсем иной взгляд на жизнь.
«Прекрасно, что ты с такой горячностью вступаешься за людей. Но не считай это единственным делом, которым должны заниматься все», – говорит он Шурику. Примерно как слышим мы теперь от оппозиционных мэтров: каждый решает сам за себя, всего превыше личность с её индивидуальностью, никто не вправе требовать от другого жертвовать… нет, даже не собой, но хотя бы своим благополучием. Не сбивайте меня вашими обкомовскими требованиями напрягаться и рисковать. Священны права человека: к примеру, хочу и плачу (Пригожину), моё право.
Борис Родин в исполнении Олега Ефремова понял это давно. Служения красному добру он не ищет, а чёрную муть просто исключает из своей жизни. Его положение в обществе таково, что непосредственно, по-бытовому, она до него не доберётся. А сам он, человек рационального мышления, не спустится туда, где может хлестнуть. Когда Шурик уговаривает Бориса помочь заплутавшему работяге Федьке, высококвалифицированный юрист съезжает с темы.
Но не всем удаётся вознестись над суетой, даже когда есть желание. Советский населённый пункт явно контролируется не только советской властью. Как это получается, авторы оставляют за скобками. Собственно, аудитория и без пояснений всё знает. «Три зловещие фигуры обрисованы в спектакле узнаваемо и страшно», – вспоминал в мемуарах Михаил Козаков, игравший тогда в «Современнике».
Только что вышел на волю бандит Глотов. Отбывал наверняка не за простое хулиганство. Вескость авторитета, некоторая даже вальяжность: «Нервы лечи. А его зря дразнишь: если он меня попросит – не встанешь». Сыграл Владлен Паулус (пират Аткинс в «Робинзоне Крузо», капитан угрозыска в «Краже», даже немецкий дипломат в «Семнадцати мгновениях»). Тусуется при волчарах амбал-бугай Репа, на третьем десятке не знающий алфавита. Это он суёт пудовый кулак под нос каждому встречному. Ныне таких кличут «торпедами». Борис определяет Репу как клиента не МВД, а Минздрава. Сыграл это чудо художник-иллюстратор Анатолий Елисеев (разбойники Абажур в фильме «Друг мой, Колька!» или Вахромеев в «Гори, гори, моя звезда»).
Но страшнее других – Глухарь. Евгений Евстигнеев мощно создал образ-исчадие. «Навсегда запомнилось страшноватое мурло Глухаря: мятая серая кепка над стальными немигающими глазами, мятая папироса, торчащая изо рта, брюзгливо оплывшая нижняя губа, мятая рубаха, небрежно подвернутые рукава пиджака и характерная медлительность движений, заторможенность реакций. Обыденность была явлена актером во всем масштабе ее опасных возможностей», – констатировал «Советский экран».
Ни к кому своими руками Глухарь не прикасается. Зато ловко комбинирует – по концовке до крови. А ещё излагает в своих уголовных истериках целостную философию. Тогда это была маргинальная мерзость. Ныне мейнстрим «традиционных ценностей»: «Побеседуем по-хорошему. За жизнь. Всё законно. А то ведь переломаю». Знаменитое «Всех убьём, всех ограбим, всё как мы любим» – вот откуда ещё текло. Задолго до российского «военкора» и ангольского чекиста.
«Три ипостаси человеконенавистничества» – определил критик Владимир Кардин образы Глухаря, Глотова и Репы. Кратко, но ёмко и метко. Как ещё назвать подлость, жестокость и тупость. А дальше – вообще предвидение: «Попрыскать такую почву подходящей демагогией – и на ней буйным цветом расцветут разбой, изуверство, расизм». Нашлась подходящая демагогия – идеология державного мракобесия. Нашлись силы, классово заинтересованные попрыскать почву. Расцвело разбойное изуверство «вагнеровских» кувалд. Расцвели расистские бредни элит о лишних хромосомах и особых (без)духовностях. И вот уже Евгений Пригожин порывается запретить воспоминания о глотоглухарином прошлом своих бойцов.
Шурик убит. Глотов и Глухарь, окружённые людьми Воробьёва, медленно поднимают руки (Репа, на его счастье, попался раньше по мелочи). Борис Родин, поморщившись, проходит мимо. Ему ничего не грозит. Ну, кроме разрыва с Катей, который он наверняка легко переживёт. Авторская мысль очевидна: этот опаснее всех.
В советско-оттепельной пьесе не обойтись без комсорга. Её звали Дуся. «Смешная и заполошная» – характеризовала своего персонажа Людмила Иванова, будущая общественница Шура «Служебного романа» и подруга-сестра Полина «Месяца длинных дней». Она же рассказывала об официозной реакции на спектакль: «Обвинили в упадничестве, в пессимизме. Героя на сцене убивают – как же можно, он же комсомолец! Одна газета даже написала, что мы смотрим на действительность из канавы». Типовая судьба Кассандры. Кому же нравится, когда предупреждают о таком. Как не нравились никому редкие предупреждения о грядущем 24 февраля 2022 года.
Завершался спектакль ожидаемо: друзья клянутся памятью героя: «Будет в Касаткине, как хотел Шурик!» Но так не стало. Победил Борис Родин. Не красный и не чёрный. Тип сорокалетнего менеджера новопутинской административной генерации. А то и сислиба на путинской службе.
Не смогли добиться своего красные Шурики Горяевы. Не стали русскими Янушами Куласами их чёрные противники. В решающий час истории трясина родинского эгоистического равнодушия засосала тех и других.
«Мы хотели показать, как часто люди, которые могли бы помочь, остаются в стороне», – говорила Людмила Иванова. Показали. Видим и теперь. Повторяется. Но быть может, стык красного с чёрным способен что-то сдвигать.
Константин Кацурин, специально для «В кризис.ру»