Велик и страшен был год 1990-й. Отчеркнулся конец Перестройки. Предварительный, но уже ясный итог подводил IV Съезд народных депутатов СССР ровно 30 лет назад. «Срыв», «диктатура», «гибель», «распад» – несущие понятия тех дней. Так завершалось время, ставшее – что ни говори – самым светлым периодом советской истории. Шестая часть суши неслась вразнос. Более всего ускоряли процесс попытки остановить или хотя бы притормозить. «Бирнамский лес пошёл на Дунсинан» – подтверждалось день ото дня.
11 января 1990-го 300 тысяч литовцев – практически каждый десятый – выходят на демонстрацию за независимость. Стало понятно: Литва уходит из Союза, и уходит окончательно. Через два месяца независимость официально провозгласил Верховный Совет республики.
В тот же январский день в Новороссийском порту таможня задержала танки Т-72. Их предназначил к продаже за границу кооператив АНТ – объединение пяти сотен госпредприятий, учреждённое цветом «красного директората». За которым стоял КГБ: зиц-председателем, или смотрящим от «конторы», был Владимир Ряшенцев – сержант (!) Девятого управления КГБ СССР, занимавшегося охраной первых лиц партии и государства. В учредителях значились не больше и не меньше, как председатель Совета министров СССР Николай Рыжков и его заместитель Владимир Гусев.
Дальше – страшнее. С 13-го по 19 января – армянские погромы в Баку. Крах республиканской компартии. Власть начинает переходить к Народному фронту Азербайджана. Опаснейший пример всесоюзного значения. Но настаёт 20 января – ввод советских войск в азербайджанскую столицу. Штурм города с баррикадными боями. Около полутора сотен убитых. Одновременно войска вошли в Нагорный Карабах. 18 января Армянская ССР объявила войну Азербайджанской ССР. Факт объявления войны, пусть и формального, одним субъектом СССР другому, и полная неспособность Москвы остановить конфликт… Где Советский Союз?
Распад государства всё гуще окрашивается кровью: резня перекатывется из Закавказья в Среднюю Азию, оттуда в Приднестровье. Ош, Наманган, Бендеры, Дубоссары, Андижан – новые костры вспыхивали на весь год. Всё эти грозные события сопровождались техногенными катастрофами: за год разбились восемь самолётов, неоднократно сталкивались поезда и автобусы.
Союзная власть пытается что-то предпринять. Но нет главного понимания: ни ЦК КПСС, ни Совмин, ни Верховный Совет уже не решают за массы. Несравненная популярность народных депутатов осталась в ушедшем . Однако Михаил Горбачёв всё ещё живёт иллюзиями всемогущества.
5 февраля открывается Пленум ЦК КПСС. Ему предшествует полумиллионная демонстрация: «Долой 6-ю статью! Долой «руководящую роль»! Долой КПСС!» И Пленум – несмотря на яростные контратаки партийных консерваторов (спикером этого крыла неожиданно стал советский посол в Польше Владимир Бровиков) – принимает исторические решения. Конституционный принцип руководящей роли КПСС отменяется, провозглашается многопартийность, статья 6 Конституции СССР формулируется теперь принципиально по-новому. Отменяется и цензура. Политическая система СССР формально принимает вид, более-менее соответствующий демократическим стандартам.
Но при этом КПСС инициирует введение в СССР института президентства – со всей полнотой исполнительно-распорядительной власти. Замысел очевиден: сбросить архаичный балласт партократии, переформатировать власть номенклатуры. В 1988 году ещё предполагалось полновластие партаппарата, слегка подкрашенное «ленинскими Советами». В 1989-м ставка делалась уже на депутатское крыло правящей верхушки, с оттеснением партийного. Настал 1990-й, и спасением номенклатурного режима видится уже президентство. Единоличная власть главы правящего класса. Без затей.
Но советское общество 1990-го – не российское 2020-го. В политику включились миллионы. Заставляющие власть оглядываться на себя. И эти миллионы в огромном большинстве настроены демократически. Накал антикоммунизма в СССР таков, что пугает даже Збигнева Бжезинского. Слово «империя» – бранное во всех союзных республиках, включая Российскую Федерацию. Огромные митинги от Москвы до самых до окраин требуют свободы, независимости и развития – а не державности, стабильности и войны.
Впрочем, горбачёвский план атакуется со всех сторон. Сталинистские ортодоксы тоже недовольны. Они проклинают «генсека-изменника», вознамерившегося «прыгнуть по польскому варианту на президентский престол и оставить партию на произвол судьбы». Вот так по-простому понимается политика генерала Ярузельского в ПНР, Круглый стол и его итоги.
Но номенклатурная верхушка ещё достаточно сильна, чтобы проигнорировать всех. 12 марта собирается Третий Съезд народных депутатов. Растерянное большинство на автомате вотирует демократические поправки в Конституцию, многопартийность узаконена, цензура отменена. И следующий шаг: 15 марта избирается президент СССР Михаил Горбачёв. Причём – наверное, беспрецедентный случай в мировой истории: утвердив закон о всенародных выборах главы государства, Съезд тут же его нарушает, избирая Горбачёва депутатскими голосами, и это нарушение тоже оформляет как закон для первого случая! Суета вокруг дивана развелась, как говорится, ещё та.
Президент избирается для консолидации власти и общества. Проще говоря, для наведения порядка. Результат противоположен замыслу. Распад управленческих структур ускоряется буквально в ту же минуту. Михаил Сергеевич создаёт при себе разные советы (то президентский, то безопасности), издаёт указы и распоряжения – дальше его канцелярии они не пробиваются. Страна живёт по-своему.
4 марта проходят выборы в Верховные Советы республик, областные, городские, районные и местные Советы. В западных республиках и крупных городах голосование идёт фактически по партийным спискам. Как и год назад, при выборах всесоюзных, номенклатура удерживает за собой глубинку и Среднюю Азию. Но в Литве, Латвии, Эстонии, Грузии, Армении, Молдавии большинство получают национал-демократы, сильные позиции завоёвывают они в Украине, побеждая на западе республики. Итог подводит фантастический Первомай 1990-го: демонстрация трудящихся на Красной площади сгоняет с Мавзолея весь состав Политбюро ЦК КПСС.
На российском Съезде и в ВС РСФСР образуется многочисленная депутатская группа «ДемРоссии». Её голосами 27 мая председателем Верховного Совета РСФСР изюирается Борис Ельцин. Гавриил Попов и Анатолий Собчак вскоре становятся председателями Моссовета и Ленсовета. Замечаем, что к Ельцину пристраивается в замы Руслан Хасбулатов, а в премьеры Иван Силаев – довольно типичные представители второго-третьего номенклатурных эшелонов. При Попове обосновывается в качестве предисполкома Юрий Лужков, при Собчаке в качестве советника уже и Владимир Путин. Снова можно произносить любимую фразу Михаила Сергеевича: «Процесс пошёл». Но этого-то он как раз не замечает.
17 августа президент посещает Одесский военный округ. Не только наблюдать за плановыми учениями. Происходит очередное историческое событие: генсек коммунистической партии впервые однозначно высказывается в пользу частной собственности и приватизации. Это сигнал. Начинается долгая, но оптимистичная на вид канитель – формируются то отдельные, то совместные группы разработчиков экономической реформы. От союзных, горбачёвско-рыжковских, органов работает коллектив вице-премьера Леонида Абалкина. От российских, ельцинских – Станислава Шаталина и Григория Явлинского.
Итогом стали две программы перехода к рынку – правительства СССР и руководства РСФСР. Вторая, шаталинско-явлинская, получила название «500 дней». Различия между ними имелись, и довольно заметные. Советская предполагала гораздо большую централизацию, многоэтажную систему регулирования и контроля. Российская была поживее. Начинается «война программ», определившая политическую картину года.
Однако обе программы устанавливали платный характер приватизации. А главное, обе ориентировались на всесоюзный масштаб, замыкались на президента СССР и были неприменимы в суверенных республиках.
Но программы программами, а разнос продолжается. В мае премьер Рыжков анонсирует экономическую реформу – обмолвившись о повышении цен на хлеб. Только это и было услышано. Назавтра происходит тотальное сметание всего. В столице демократ-рыночник Попов утверждает торговлю по паспортам. Показывая вдохновляющий пример.
После этого удара торговля уже не восстанавливается. На последние свои полтора года Советский Союз безнадёжно садится на талоны. Даже на окраинах Москвы в 1990-м магазины месяцами стояли пустыми: так, в Марьино можно было купить только щупальца кальмара и картошку, но и то, и другое было совершенно гнилым. За глотку берёт дефицит, параллельно раскручивается инфляционная спираль, которая в скором времени превратит зарплаты в труху. Даже невиданный в истории урожай, подаренный на редкость хорошей погодой, не смогли ни собрать, ни сохранить.
Ответом на избрание Ельцина становится учредительный съезд Компартии РСФСР – консервативно-сталинистской опричнины внутри КПСС. Во главе – краснодарский первый секретарь Иван Полозков, только что потерпевший поражение от Ельцина. На этом форуме впервые заявляет о себе генерал Макашов, будущий «белдом-герой» Октября-1993. Структурируются неформальные связи антиперестроечного партаппарата. Вскоре собирается XXVIII и последний съезд КПСС. Здесь Горбачёв вновь демонстрирует блеск интриги и демагогии, разгоняет всех соперников, включая монументального консерватора Егора Лигачёва, вновь закрепляется в генсеках… Но чего стоит этот триумф, доказывают шахтёры – 11 июля они поднимаются на забастовку. Годовщина забастовок 1989-го отмечается уже под откровенно антикоммунистическими лозунгами.
Приостановить процесс распада теоретически мог бы военно-чекистский переворот. Подобный польскому 1981 года. Но совершать такое было некому. Советская административно-силовая верхушка позднеперестроченого периода была не чета польским властителям десятилетней давности. Попросту говоря, у варшавских руки не дрожали.
Конечно, председатель КГБ СССР Владимир Крючков рассказывал по телевизору о заговоре Запада против СССР. И то, впрочем, с оговорками и экивоками – мы, мол, конечно, прежде всего за демократию, но есть кое-какие проблемы… В осеннем Подмосковье группировались под видом учений или уборки картофеля танковые соединения – с откровенными намёками разболтавшимся от свободы москвичам. Ходили разговоры чуть ли не о строительстве огромных концлагерей в бассейне Вилюя. Но мало кто воспринимал эти россказни всерьёз. Ибо домоделанных пиночетов-ярузельских видели своими глазами.
Ведь польская партийно-военная верхушка решилась на переворот потому, что за ней стоял могучий тогда Советский Союз. Способный либо взять на обеспечение, либо ударить собственными танками. Угроза советского вторжения была главным аргументом для колебавшихся польских офицеров: вы что, хотите, чтобы опять пришли русские? Хотите нового раздела Польши? «Почитайте архивы не только бывшего СССР, но и бывшей ГДР – поймёте, что нам грозило», – писал Ярузельский незадолго до смерти. Поэтому генералы от ПОРП вывели свои танки.
Второй причиной был реальный страх. Конечно, польская «Солидарность» начала 1980-х сильно отличалась от венгерских повстанцев 1956-го. Эпоха иная, люди тоже иные. Лех Валенса – не Йожеф Дудаш, Анна Валентынович – не Мария Магори. Кровавого сведения счётов оппозиционные массы не жаждали, будапештскими фонарями не грозили. Когда «Солидарность» победила, даже «кровавый чайник» Кочёлек и «генерал-убийца» Кищак избежали реальной тюрьмы. Замотали судебные процессы в бесконечных «авыдокажите».
Но были ведь в «Солидарности» и паны другого склада – типа Мариана Юрчика! Такие могли не послушать ни Валенсу, ни Яцека Куроня. Да и в любом случае – коммунистическая номенклатура ПНР, как любая другая, не мыслила себя вне власти. Власть же ПОРП реально оказалась под угрозой.
А номенклатура КПСС такой угрозы не ощущала. Потому что не привыкла рассматривать массы как фактор политики (польские правители к этому тоже не были склонны, но их приучили). Всё нагромождение проблем понималось как междусобойщина. Даже национально-государственный распад. Ничего, мол, как-нибудь договорится Москва с Киевом и Минском, Алма-Атой и Ташкентом, даже с Баку и Ереваном… А в Вильнюсе или Тбилиси, раз не хотят по-хорошему, можно иначе. Был уже, правда, сбой, но это случайность.
Раз назначили главного начальника-президента – прочим начальникам положено слушать и выполнять. А что в стране не одни начальники живут, хозяевам было не дано осознать.
Простая мысль: что-то пошло не так – посетила верховную власть примерно в начале осени. Произошло то, что наша теперешняя политология многозначительно именует «раскол элит». Низовой аппарат, более-менее связанный с жизнью, настраивался на перемены. Чиновники исполкомов постепенно признавали Ельцина – с его демократической и уже антикоммунистической риторикой – легитимным правителем. Иное дело центральный аппарат: ЦК КПСС и союзные ведомства. Для этих кадров нет шансов сохранить себя при реальных реформах. И они организуют контрнаступление. В авангард выдвигается не ЦК (там начинают понимать общественное отношение к себе), а Совмин и лично Николай Иванович Рыжков.
Первые месяцы президентства Горбачёв позиционируется в реформаторском крыле. Не только в Одесском ВО. 13 августа издан указ «О восстановлении прав всех жертв политических репрессий 1920–1950-х годов». 15 августа восстановлены в гражданстве такие эмигранты, как Александр Солженицын, Василий Аксёнов, Виктор Корчной. 29 августа президент СССР встречается с председателем ВС РСФСР – подтверждается совместная разработка реформаторской экономической программы.
Наконец, 10 сентября Горбачёв на Верховном Совете СССР делает принципиальное (казалось бы) заявление: «Мне больше импонирует программа Шаталина». То есть отдаёт предпочтение концепции, исходящей от группы Ельцина, опирающейся на «ДемРоссию» – перед концепцией своего союзного правительства.
Но в перерыве заседания Рыжков и Абалкин собирают пресс-конференцию. На которой делают своё заявление: реализовывать «500 дней» они не собираются. Как ни странно, Михаил Сергеевич нисколько не возмущён неповиновением подчинённого Николая Ивановича.
Через день союзный ВС решает готовить «программу-синтез» – и поручает это академику Абелу Аганбегяну. Преданнейшему горбачёвцу, который гарантированно сольёт в песок обе программы. Оставив всё, как оно есть – чего и желает Михаил Сергеевич. Который тем самым обрушивает на себя огонь из двух окопов. Ни Ельцин, ни Рыжков не прощают измены. Именно с этого для – 12 сентября 1990 года – Михаил Горбачёв превращается в общененавистную политическую фигуру. Но сам не готов этого понять. Он-то совсем иначе видит свою историческую роль.
16 сентября в Москве проходит грозная демонстрация с требованием отставки союзного правительства – «последнего бастиона тоталитаризма, возведённого из Политбюро». Этим требованием Ельцин начинает и заканчивает каждое своё выступление. «Карфаген должен быть разрушен». Воспитанный в этике служебного взаимодействия Рыжков искренне шокирован – как может Горбачёв его не защищать?! Ведь столько лет вместе шли андроповской дорогой! Но у старшего (не по возрасту, а по должности) товарища были свои планы. Заходившие теперь куда дальше.
Перелом наметился в октябре. Обозначил его председатель союзного ВС Анатолий Лукьянов, считавшийся в то время главным проводником горбачёвской политики. «Следует проанализировать опыт Пиночета, – сказал Анатолий Иванович в беседе с иностранными экономистами. – Необходима экономическая стабилизация, но без сильных институтов невозможно ввести рыночную экономику». Эта установка сделалась доктринальной. И надо отдать должное Лукьянову – суровый дон Аугусто был в то время весьма популярен в России. Причём в противоположных политических лагерях.
Поначалу мало кто обратил внимание на лукьяновскую латиноамериканистику. Процесс шёл своим чередом. 15 октября Нобелевский комитет присудил президенту СССР свою премию мира. На следующий день нобелиат представил союзному ВС итоги аганбегяновских трудов по синтезу программ. В тот же день Ельцин назвал «Основные направления по стабилизации народного хозяйства и переходу к рыночной экономике» обречённым произволом центра. 19 октября ВС СССР утвердил «Основные направления» – но уже в таком виде, что даже Аганбегян демонстративно отказался поддержать этот документ и продолжать сотрудничество. Это была уже сугубо горбачёвская бумага. Вообще без всякой конкретики, с расплывчатыми декларациями, сохраняющими президентско-генсекское статус-кво.
Но случилось на октябрьской сессии ВС и по-настоящему серьёзное событие. Во многом определившее дальнейшее течение истории. Под самый конец заседания, когда усталые депутаты не чаяли как разойтись, выступал председатель Комитета Верховного Совета СССР по вопросам правопорядка и борьбы с преступностью Юрий Голик. Говорил он о назревших изменениях в построении властных структур. Томский юрист принадлежал к группе доверенных горбачёвских законодателей, но слушали его без особого пиетета. Даже без особого внимания. Пока не услышали, что «президент должен получить право изменять действующее законодательство».
В несколько минут депутаты осознали, что происходит. Усталость как рукой сняло. А тут ещё подошёл к микрофону ленинградский профессор-физик Анатолий Денисов: «В порядке совета, что ли. Выделить председателей исполкомов как отдельную иерархию, выстроить в вертикаль и всю эту систему возглавить президенту»…
Конкретное предложение Анатолия Алексеевича принято не было. Сказался ментальный стиль Михаила Сергеевича – слишком чётко, слишком ясно, так не надо. Но наделение президента СССР дополнительными полномочиями, на грани чрезвычайных – прошло. Идея авторитарного наведения порядка вдруг проросла из исторического забыться. Классическая наука о государстве и праве гласит: система, наделяющая главу государства правом менять законы, называется диктатурой.
Но – вот ведь незадача – именно наделение Горбачёва новыми чрезвычайными полномочиями обозначило ускорения развала. Мало того, что к концу 1990-го в СССР не осталось ни одной союзной или автономной республики без декларации о суверенитете. Что говорить о Литве, если суверенизировался Ямало-Ненецкий АО. А где-то в середине «парада суверенитетов» значилась Чечено-Ингушская АССР.
Другой факт проявлялся весомее и грубее – к тому же концу года были заключено лишь 30% договоров между предприятиями. Денежные связи тотально вытеснялись бартером. Хозяйственные связи не то что рвались – разрубались. «Войско, что ли, посылать за рубашками и фотоаппаратами?» – задавались вопросом ведущие экономические журналисты. Впервые с гражданской войны перед началом следующего года не был свёрстан союзный бюджет: «Черпаки с отвратительным звуком скребут по самому дну». Эти моменты, в отличие от политологических нюансов, ощущались в каждой семье. Приближались времена, когда восьмичасовые очереди за хлебом станут бытом столичной жизни.
И всё это – на фоне предельно обострившейся политической драки внутри Москвы. Между пока ещё советским Кремлём и уже российским «Белым домом» на Краснопресненской.
14 ноября начался знаменитый бунт в Верховном Совете Союза. Депутаты потребовали на ковёр самого президента. Пусть скажет, что делать, если знает сам. Они уже не знают: «Мы сидим здесь впустую! Обсуждаем законы, которых никто не будет исполнять!» Кое-кто не без злорадства слушал такие речи. «Заметили, наконец, что в процессе своей блестящей законотворческой деятельности протрезвонили страну», – пару лет спустя писал отставной Рыжков.
Горбачёв прибыл и выступил. Как всегда, многословно. По завершению его речи лица депутатов производили сильное впечатление. Это нельзя было назвать неудачей. Такое называется: провал.
На выручку пришёл Лукьянов. Между прочим, пока Михаил Сергеевич сидел партийным губернатором на Ставрополье, Анатолий Иванович уже был старшим референтом и начальником секретариата ПВС СССР, соавтором брежневской Конституции. На ночь союзный президент уединился с союзным председателем. 17 ноября выступил снова. «Восемь пунктов Горбачёва» – ярко, броско, по-западному. Наделить Совет Федерации функциями действенной структуры… Упразднить Президентский совет и создать Совет безопасности при президенте… Реорганизовать исполнительную власть… Укрепить правопорядок… В две недели улучшить продовольственное снабжение… Обеспечить бесперебойную работу… Активизировать подписание Союзного договора… Больше внимания проблемам армии… Обеспечить координацию деятельности Советов, устранить конфронтацию между ними… «Всё то же, что вчера, только правда короче. И ещё по цифрам кричать: первое! второе! «Армия детище народа» – это было седьмое!»
Наступал паралич центральной союзной власти. Преодолевать его пытались расширением прерогатив первого лица, наделением Горбачёва сверхчрезвычайными полномочиями. Но страна порывала с этой властью, решительно и необратимо. Инициатор Перестройки воспринимался уже как помеха движению. Восстановить его положение без крупномасштабного насилия было теперь невозможно. Одними формальными полномочиями в таких обстоятельствах не обойдёшься. А к насилию, необходимо отдать должное, Горбачёв не испытывал склонности. Результат такой двойственности не заставил себя ждать. «Зашёл в подъезд – дали полномочий. Раза два спросили: хватит или ещё?»
Это были мрачные недели. Как не бывало энтузиазма и оптимизма, украшавших раннюю Перестройку. На верхах заунывные причитания: порядка, порядка, дисциплины! В низах озлобленное: гони горбатого! Так поменялась жизнь меньше, чем за год. Так что: будь готов! – всегда готов!
IV Съезд народных депутатов СССР, открылся 17 декабря. Он наглядно продемонстрировал, что советская верхушка органически неспособна ни понять происходящее, ни воздействовать на него.
Отыскали очередное чудодейственное средства решения проблем: референдумы. Приняли специальный закон. Назначили голосование – ни много ни мало – о сохранении СССР. Заодно о частной собственности на землю. Горбачёв был окрылён этими двумя решениями Съезда. Он счёл их великими своими победами. «На этот раз получил почти всё, что он хотел. Он, конечно, выиграл этот Съезд вчистую», – подпевал пресс-секретарь Виталий Игнатенко. Что ж, и то не Песков.
Тем временем Россия сформировала собственный бюджет. Из которого центру отчисляется только 23,4 миллиарда рублей. Это означало, что бюджета Союза просто не будет. Армию, КГБ, министерства, гигантскую бюрократию станет не на что содержать. Борис Ельцин и не скрывал: «Мы решили эту артерию перекрыть. Пусть Союз подумает, нужно ли ему 18 миллионов аппаратчиков, надо ли ему 100 миллиардов рублей на оборону и 24 миллиарда на космос». Показательно, что Ельцина сразу поддержали самые, казалось бы, верные «советчики» – президент Казахской ССР Нурсултан Назарбаев и президент Узбекской ССР Ислам Каримов. «Председатель плановой и бюджетной комиссии ВС СССР Виктор Кучеренко заявил Съезду: «Вы можете сколько угодно принимать резолюции и аплодировать стоя, но если все это останется так, то Союза нет… Потому что с 1 января союзного бюджета нет. Это-то можно понять?» – цитировал с места событий журнал «Коммерсантъ Власть».
Горбачёв, да и другие советские бюрократы были уверены в народной поддержке Союза на референдуме. Формально-арифметически они даже оказались правы. Но какое это имело значение, если шесть республик из пятнадцати – Эстония, Латвия, Литва, Молдова, Армения и Грузия – заранее отказались от участия в референдуме? И каким образом можно было удержать СССР от распада, если даже республики, 17 марта 1991 года проголосовавшие за сохранение (от 71,3% в РСФСР до 97,9% в Туркмении), уже объявили суверенитеты и приоритеты сделали своих законов над союзными?
«Руководители республик выполнят волю своих парламентов, которые уже проголосовали за суверенитет», – говорил Назарбаев. Не только президент Казахстана, но и член Политбюро ЦК КПСС. А Борис Ельцин прямо пригрозил: «На месте Горбачева я бы сейчас не вступал в конфронтацию с республиками».
Однако съездовское большинство по номенклатурной инерции ещё пыталось рычать. Было отвергнуто предложение депутата Эдуарда Козина о признании суверенитета союзных республик и диалоге с ними. Съезд откровенно продемонстрировал ориентацию на силовые решения. Чего, собственно, ревностные сторонники сохранения СССР и не скрывали. Председатель Комитета ВС СССР по законодательству Юрий Калмыков 26 декабря заявил газете «Правда»: «Если население какой-нибудь из республик в ходе голосования выскажется за выход из СССР, то этим можно пренебречь, ибо при подведении итогов надо исходить из общего числа проголосовавших на территории СССР». Иными словами, если на референдуме большинство голосов, за счёт республик Средней Азии, будет подано за сохранение Союза, то мнением эстонцев, молдаван и грузин пренебрегут. И пошлют танки. Кое-где, как в Вильнюсе, они уже стояли, ожидая скорой команды.
Идея вынесения на референдум вопроса о частном землевладении гораздо менее понятна. Шансов на то, что за приватизацию земли проголосует большинство, практически не было. Это голосование само по себе могло спровоцировать острый конфликт и в обществе и в верхах, в котором у сторонников частной собственности не было шансов на успех. Возможно, Горбачёв хотел «бросить кусок» обскурантистам – одновременно показав Западу, что он, мол, попытался, но народ его не поддержал. И отложить вопрос на будущее. А в будущем-то что? Отправить сторонников фермерства на Вилюй?
Особенно показательным стало вынесение на референдум вопроса о сохранении советской власти и социализма – через формулировку вопроса о сохранении СССР с расшифровкой аббревиатуры. Это могло быть – оба термина к 1990-му были абсолютно бессодержательны, каждый наполнял их тем любым содержанием (появились даже формулировки «советский парламентаризм» и «социалистическая частная собственность»). Но было не до смеха: депутатское утверждение вопросов о «Советских Социалистических» называли «победой Нины Андреевой». За этими «СС» явственно маячили портреты Сталина, силуэты колхозных правлений, министерских главков и лагерных вышек.
Но решения о ГУЛАГе и полигонах типа Бутовского или Сандармохского принимаются в тишине. А не на номенклатурном курултае с толпой шестёрок. О чём прямо сказал тот же Назарбаев в день закрытия Съезда: «Такие вещи на таком Съезде не решаются».
Правильно. Они решаются как 13 декабря 1981-го в Варшаве.
Зато Съезд решил – точнее, автоматом проштамповал – другой вопрос. Были утверждены и конституированы «восемь пунктов Горбачёва» и очередное, уже почти безграничное расширение его полномочий. «Такого объёма законодательно прописанной власти не имели ни Сталин, ни Брежнев», – заметил в своей речи Ельцин. Это было действительно стильно. И вполне отражало настрой правящего класса.
Что говорить, когда на Съезде всерьёз голосовался гулаговский вариант решения хозяйственных проблем: при незаключении договоров привлекать к уголовной ответственности. Требуемого количества голосов предложение не набрало. Что тоже неудивительно – среди депутатов было немало хозяйственников, примеривших последствия на себя. Но показательна сама инициатива. «Нужны жёсткие меры, и мы на них пойдём», – сурово заявил Михаил Сергеевич в заключительной речи. Сладкой музыкой прозвучали слова генсека-президента для номенклатурной элиты. Всю перестроечную вакханалию готовы были ему за это простить. Правда, не дождались, но кто же тогда знал?
Собственно, только эти решения Съезда и были по-настоящему осмысленными. Ну ещё рельефный символизм. Сравнить Четвёртый Съезд с Первым, Сахаровским. Со Вторым, осудившим Афганскую войну и интервенцию в Чехословакию. Даже с Третьим, вводившим многопартийность. Как в известной народной мудрости – какие бы швейные машинки они ни собирали, всё равно пулемёт получится.
Мало кто и очень редко вспоминает IV Съезд народных депутатов. А если уж случается, то только в связи с двумя-тремя выступлениями.
19 декабря Николай Рыжков произнёс пламенную речь – развёрнутую версию вопля мироновского персонажа из «Бриллиантовой руки»: «Всё пропало, шеф!!!». Яркими мазками глава советского правительства нарисовал картину полной катастрофы, в которую вылились реформы: «Произошёл политико-идеологический срыв преобразовательного процесса. Не имеем ни плана, ни рынка». При этом он не указал, ни на тех, кто, собственно, виноват в катастрофе (не вспоминать же о деле АНТа!), ни что нужно делать. Безусловно, речь была заявлением об отставке, но прямо заявить об уходе с поста Рыжков не решился – советская номенклатурная этика не дозволяла. Хотя новый формат полномочий президента Горбачёва предполагал упразднение прежнего Совмина и формирование Кабинета министров, замкнутого на главу государства.
Впоследствии Рыжков вспоминал: «В декабре 1990 года я принял окончательное решение уйти из правительства. На IV Съезде народных депутатов СССР 19 декабря 1990 года, выступая с подведением итогов перестройки, я знал, что это мое последнее выступление. В завершение я сказал: «Перестройку в том виде, в котором она замышлялась, осуществить не удалось. Являясь одним из ее инициаторов, считаю себя, безусловно, ответственным за это». В тот же день Николай Иванович оказался в больничной палате с инфарктом.
Избрали на Съезде вице-президента СССР в лице Геннадия Янаева – безликого, никому не известного аппаратчика, из отстойной системы ВЦСПС. Консультант Международного отдела ЦК КПСС Бажанов вспоминал: «Все дела с Геной (так величали шефа за спиной) решай по утрам, после обеда он уже „хорош“, бесполезно заходить». Выдвижение «Гены-Стакана» было явным жестом в адрес депутатской группы «Союз» – реакционеров из союзных республик, проигравших в республиканских парламентах национал-демократам и стремившихся вернуться при помощи Москвы. Взяв курс на сохранение СССР, Горбачёв логично попытался опереться на самых оголтелых.
Вокруг карьерного взлёта Янаева клубилась тёмная интрига. По многочисленным отзывам, Горбачёв планировал продвинуть своим вице- более искушённого соратника – министра иностранных дел СССР Эдуарда Шеварднадзе.
С 1985 года Эдуард Амвросиевич пребывал на московском партийно-государственном Олимпе. Но продолжал курировать родную Грузию. Всё начальство в Грузинской ССР назначалось по его указаниям и отчитывалось лично перед ним. Можно сказать, ничего в республике не делалось без его соизволения. Человек умный и информированный, Шеварднадзе видел, что СССР летит в тартарары. И лететь туда же не желал. «Запасной аэродром» в Тбилиси был заготовлен всегда. Не говоря о наработанном за годы в МИДе мировом имидже демократа-реформатора.
В декабре 1990-го время для возвращения в Грузию ещё не настало. Но оно явно близилось. Зачем же соглашаться на расстрельную должность вице-президента агонизирующего государства? Разрыв с которым Шеварднадзе объявил 20 декабря громко, по-грузински эмоционально, прокричав залу и миру: «Демократы разбежались, реформаторы ушли в кусты! Наступает диктатура. Я ухожу в отставку. Пусть это будет моим протестом против наступления диктатуры». Чья диктатура? Откуда надвигается, кто надвигает – этого Шеварднадзе объяснять не стал. (Через год с небольшим многие задались вопросом: не себя ли в независимой Грузии имел он в виду, благородно предупредив заранее?) Но внимание с рыжковского доклада тут же резко переключилось.
Впрочем, Рыжков и Шеварднадзе сказали об одном: Союз рушится, и впереди неизвестность.
И наконец, вспоминая IV Съезд, нельзя обойти вниманием выступление депутата от ЧИАССР Сажи Умалатовой, потребовавшей отставки Горбачёва со всех постов. Собственно, этим Съезд и открылся. Дисциплинированно молчавшая на трёх предыдущих форумах сварщица с грозненского машиностроительного, депутат ВС черненковского созыва 1984-го вдруг подняла руку с мандатом. Как и десятки. Если не сотни коллег. И надо же так было случиться, чтобы председательствующий Анатолий Лукьянов именно её заметил и галантно предоставил слово.
«Я вношу предложение в повестку дня включить вопрос о вотуме недоверия президенту СССР, – устремилась с места в карьер Сажи Зайнидиновна. – Нельзя требовать от человека больше, чем он может. Всё, что мог, Михаил Сергеевич сделал. Развалив страну, столкнув народы, пустил по миру с протянутой рукой. Уважаемый Михаил Сергеевич, народ поверил вам и пошел за вами. Но он оказался жестоко обманутым. Вы несете за собой разруху, развал, голод, холод, кровь, слёзы, гибнут невинные люди. Вы должны уйти ради мира и покоя нашей многострадальной страны. В стране нет хозяина. Каких только полномочий мы не давали, но результатов нет». Насчёт полномочий было в точку.
Лукьянов поставил предложение на поимённое голосование. Включать в повестку вопрос об отставке Горбачёва (благо избирал его Съезд, он же мог и отстранить) или пока повременим? 426 депутатов поддержали Умалатову, против выступили 1288, воздержались 183. На эти результаты Михаил Сергеевич со всей серьёзностью ссылался как на подтверждение своей легитимности. Но дело было сделано. Устами Умалатовой обскурантистское крыло Съезда предупредило Горбачёва: не пойдёшь с нами – мы тебя уничтожим. По крайней мере, политически. Ты больше не неприкасаемый. И вообще, учил товарищ Сталин, незаменимых нет.
Михаил Горбачёв заслуженно считался мастером аппаратной интриги. Но на этом Съезде и вообще в эти месяцы навыки его подвели. Он не замечал очевидного. А если замечал, то не придавал значения. В лидеры номенклатурного класса уверенно выдвигался Анатолий Лукьянов. В скором будущем – идеолог путча ГКЧП. Другое дело, что и тут и время было безнадёжно упущено.
На переворот такая элита была явно неспособна. И слава Богу…
Тень переворота нависала несколько лет. В январе и декабре 1990-го, в январе и августе 1991-го она, казалось, накрывает страну, и из-под её тьмы вот-вот ударят громы танковых орудий и разрывы ракет. Но нет – не хватило энергии, решимости, смелости, жестокости. И тень постепенно отползла, побледнела и рассеялась.
Всё свершившееся после описанного Съезда – бойня в Вильнюсе, кровавые рейды Рижского и Вильнюсского ОМОНов, бессмысленный референдум о сохранении Союза, избрание Ельцина президентом России, нелепый путч и, наконец, ликвидация СССР в Беловежской пуще – стало следствием предыдущей истории Перестройки. Важным актом которой был IV Съезд народных депутатов. Продемонстрировавший не просто раскол и недееспособность советской элиты, но её политическую неадекватность и социальную невменяемость.
Те, кто правит Россией сегодня, не очень похожи на властителей горбачёвского излёта. И не сказать, чтобы изменились сильно к лучшему. Что Михаил Сергеевич, что Анатолий Иванович на их фоне великие государственные мужи и проникновенные гуманисты, а Сажи Зайнидиновна рядом с думской когортой – настоящий парламентарий. Но корень различий не в индивидуальных качествах, а в состоянии общества. Советское, что ни говори, по инерции воспитывалось на тяге к лучшему. Откровенный культ гнилья всё же не проповедовался.
Но есть и сходные моменты. «Каких только полномочий не давали…» Как в воду глядела Умалатова на тридцатилетие вперёд. (Ныне она, кстати, ярая сторонница Путина и Кадырова. А также Сталина. В своё время уважала Дудаева.)
«Всё было кончено. По опустевшим улицам … морозный ветер гнал бумажный мусор — обрывки военных приказов, театральных афиш, воззваний к «совести и патриотизму» русского народа. Пёстрые лоскуты бумаги, с присохшим на них клейстером, зловеще шурша, ползли вместе со снежными змеями позёмки», ― так описывал Алексей Толстой Петроград зимой 1917―1918-го. После IV Съезда это ещё не всем и не всё было ясно. Кто надеялся на возвращение советского порядка, кто на нового Сталина, кто на расцвет советской демократии. Но возврат к прежнему Советскому Союзу, советской действительности, советской жизни исключался вообще.
Всё было кончено.
Евгений Трифонов, специально для «В кризис.ру»